В ноябре 1942 года проводился новый «Актион» по переселению обитателей Пшемысленского гетто. К тому времени Зигмунт лишился разрешения на работу и скрывался с еще несколькими людьми на чердаке одного из зданий гетто. Как-то им удалось выжить до конца «Актиона». Я никогда не выясняла это у Зигмунта, но, кажется, именно тогда он оставил дневник Рении другу, который находился за пределами гетто.
После окончательной ликвидации гетто в сентябре 1943 года Зигмунта отправили в трудовой лагерь в Шебне около Ясло, а оттуда – двумя месяцами позже – в Аушвиц. В октябре 1944 года он был переведен в лагерь Заксенхаузен и работал на авиационном заводе по выпуску бомбардировщиков «Хайнкель» в Ораниенбурге. В декабре 1944 года его отправили в лагерь Ландсберг в Баварии. В январе 1945 года он заболел тифом и сумел выжить только благодаря помощи доктора и литовской девушки, работавшей на кухне. Если вы можете в это поверить, этим доктором был Йозеф Менгеле, тот самый врач концлагеря, который известен тем, что проводил жуткие эксперименты над еврейскими узниками.
Тридцатого апреля 1945 года лагерь был освобожден, и Зигмунт, наконец, получил свободу. Он встретил свою жену Женю – в Америке ее звали Джин – в лагере для перемещенных лиц и той же осенью начал изучать медицину в Гейдельбергском университете. Окончив его в 1949 году, он уехал в Соединенные Штаты, где в начале 1950-х отыскал следы мамы и решил ее навестить.
Учеба в колледже была для меня связана с большими трудностями. У нас не было денег, мы жили на пятом этаже дома без лифта на Третьей авеню, где плата за квартиру была всего пятьдесят пять долларов в месяц, а поезд надземной железной дороги ходил под окнами каждый божий день. В свободное от учебы время я работала официанткой и очень уставала. Мама тоже уставала. Это на нее было не похоже, но однажды она мне даже сказала: «Зачем тебе учиться? Тебе замуж выходить».
«Нет, – ответила я. – Мне нужен диплом».
Я его получила в 1955 году, по специализации «немецкий язык», второй язык – русский. Я была так счастлива. Наконец-то я это сделала.
Однажды, перед самым выпуском, меня вызвал в администрацию университета какой-то человек, которого я раньше никогда не видела. Когда я села напротив него, он предложил мне работу.
«Какого рода работа?» – спросила я.
«Ну, – сказал он, – это работа, где вы не сможете никому говорить, чем занимаетесь».
Это было ЦРУ. Я им была нужна, потому что могла свободно говорить и писать по-русски и по-немецки. Правда, мне не надо было и секундного размышления.
«Спасибо, – сказала я ему, – но я не могу согласиться. Всю свою жизнь я прожила тайно. Больше не хочу».
Знаете, отказаться от тайной жизни трудно, если она так долго тебя защищала. Мы с мамой до сих пор никому не говорили, кто мы. Даже выйдя второй раз замуж в начале 1960-х годов, мама никогда не рассказывала Клайду, своему второму мужу, о своем прошлом. Я не говорила, откуда мы приехали, друзьям в Колумбийском университете, где я осталась, чтобы получить степень магистра по детской психологии. Я заставила себя забыть фильмы, в которых снималась, и не видела их до 2014 года, когда Томаш Магерский, польский режиссер, исследовавший нашу с Ренией историю, нашел их в каких-то архивах и показал мне. В начальной школе, где я с 1963 года преподавала немецкий и русский, я никому не говорила, что когда-то была польской Ширли Темпл. Я смеялась, когда мои ученики звали меня «мисс Ниска», потому что не могли выговорить Лещинска.
Однажды в 1964 году, после того как я оставила преподавательскую работу в гимназии Ньютаун в Квинсе и устроилась учителем шестых классов в Стейтон-Айленде, меня пригласили на вечеринку Объединенной федерации учителей – учительского профсоюза. Вечеринка проходила в большом доме моей подруги в Квинсе, а у нее в гостиной было пианино. Я лет тридцать не выступала на публике, но я все еще была артистичной, так что решила сесть за пианино и начала играть и петь песни из своего польского и русского репертуара. Когда я закончила одну из них, ко мне подошел красивый мужчина на несколько лет младше меня. Это был Джордж Беллак, учитель из Ньютауна, который мне всегда очень нравился. Он родился в Вене, так что мы разговаривали по-немецки. Я всегда считала его просто приятелем.
«Ты очень хорошо играешь, – сказал он, потом улыбнулся. – Ты как отсюда поедешь домой?»
Мы проговорили всю ночь и попали в метро в два часа ночи. Когда вышли, Джордж проводил меня до дома. Так начался наш роман.
Потом все произошло так быстро. Мы поженились в июне 1965 года в будний день, когда оба были выходные, – расписались в муниципалитете. Помню, рассмеялись, когда сотрудник, заикаясь, пытался произнести мою фамилию: «Л… Л… Л… ш-ш… ка», а отпраздновали событие в русской чайной. Через несколько месяцев я была беременна нашим сыном Эндрю.
Я долго не рассказывала мужу, кто я. Даже несмотря на то, что у Джорджа было со мной много общего – он еврей, хотя его семья бежала из Австрии в 1939 году, – я не была уверена, что смогу вынести всю боль рассказа о своем прошлом. И я не была уверена, что он воспримет мой рассказ. Война кончилась, и я не хотела о ней думать. Я годы потратила, стараясь забыть, что я маленькая девочка, которой удалось живой выбраться из Польши, а моей сестре – нет.
Поэтому, когда мама умерла от рака 23 ноября 1969 года – всего за несколько месяцев до рождения моей дочки Александры Ренаты, – я поместила дневник Рении в сейфовую ячейку банка «Чейз» в Манхэттене. «Прошлое – это прошлое», – всегда говорил мой дядя Морис, и я так и относилась к прошлому.
Только когда дети начали задавать вопросы, я рассказала Эндрю и Александре правду.
Я им сказала: «Я еврейка, и пора рассказать вам мою историю. Думаю, вы к этому готовы».
Прошлое до сих пор заставляет биться мое сердце и чувствовать боль внутри, а чтение дневника Рении вызывает приступы паники. Джордж, Эндрю, Александра и я побывали в Польше в начале 2000-х, я была там впервые после побега – и не смогла добраться до Пшемысля, как и до старого поместья нашей семьи на Днестре. Я видела Мацека, когда вернулась, рассказала ему о поездке и упомянула, что все еще волнуюсь и мне трудно дышать. Он внимательно посмотрел на меня, потом покачал головой. «Если бы я знал, что ты собираешься ехать, я бы тебя остановил».
Не могу представить, какую боль испытала моя сестра в последние минуты перед нашим расставанием: Рения понимала, что я, если повезет, начну новую жизнь, а она остается со своей судьбой. Я не могла для себя объяснить, почему мне позволено жить, и поэтому так долго пыталась не думать об этом.
Зигмунт, а он умер 1 апреля 1992 года, научился разбираться с прошлым иначе. Оставив успешную педиатрическую практику на Лонг-Айленде, он обустроил в подвале своего дома место для дневника Рении. Сделал фотокопии всех семисот страниц и аккуратно сложил их, для него это было самой большой ценностью. Каждые несколько дней или ночей он спускался в подвал и читал дневник около висевшей на стене фотографии Рении. Его сын Митчелл говорил, что время, проведенное там, было для Зигмунта сродни духовному опыту, как если бы Рения была его музой.
