Радостные луга,
Солнечные поля,
Там я жила – была,
Считала звезды.
Время в рассветом свете
Мчалось без роздыха.
Легкое звонкое эхо —
Не было для меня помех,
И летала я с облаком —
Счастье внутри и около.
Миг – и все безвозвратно.
Я не знала, что во мне столько слез,
Я не знала, что страдание
Необъятно.
Моё прошлое, совсем крохотное,
Разрушается с грохотом.
Но я его в памяти спрячу.
Страшно мне, страшно, плачу.
6 ноября 1939 г.
Я заболела. У меня ангина. Но теперь мне легче дышать. Знаю, что мама жива, что она в Варшаве. Теперь со дня на день она может приехать ко мне. И я не могу дождаться, не могу дождаться… Тицио
[14] прислал открытку, у них в Городенке
[15]всего полно. Папа получил работу на ферме. Может быть, он нам привезет что-нибудь из провизии.
Три дня выходных. Годовщина революции. В школах будут утренние линейки, марши молодежи. Какая досада, я не смогу участвовать. Я болею…
9 декабря 1939 г.
Скоро каникулы. Папа получил работу на сахарозаводе. Я могла бы туда съездить. Мама в Варшаве, сюда не собирается.
Я могу получить стипендию… Будем надеяться…
Я его люблю, он замечательный, как раз такой, о каком я мечтала, я его люблю – но не знаю, настоящая ли это любовь. Он обо мне не знает, а я знаю только, что он в погранотряде. И еще одно, что-то очень «подростковое» – я хотела бы целовать его губы, глаза, виски, как в романтических книгах.
Ирка очень страстная. Она ходит к Марысе; там много кроватей с постельным бельем, и каждая пара идет в отдельную комнату и… ну, тут есть над чем подумать. Белка сказала одну загадочную фразу, когда мы работали (Белка много знает): «Ну посмотрите на Ирку, на ее широкую походку…» Фу… Это так омерзительно. По правде сказать, я не страстная. Мне бы хотелось симпатичного мужа, как он… Я бы хотела жить в Крыму в симпатичном дачном доме, иметь маленького золотоволосого мальчика, сына, быть счастливой и все любить…
Мне надо записать перевод немецкого стихотворения. Ох, как надоела школа!
Всегда за работой – тысячи рук,
Труд их – ценнее золота.
Атлантам подобны, кто крепко сжимает
Тяжелые молоты.
Грохочет, клокочет, ревет и стучит,
Сердце страны немолчное.
И вторит ему, летит над землёй,
Песня рабочая.
Цилиндры сверкают, цеха голосят,
Металл медленно плавится,
Пусть молоты бьют по всем наковальням —
жизнь продолжается.
Пусть труд этот радостным будет для рук,
Пусть разум не успокоится,
Пусть пламя не гаснет и наша земля,
Светом наполнится.
Пусть труд этот тысячи жизней спасёт,
Пусть разум в долгой бессоннице
Рождает идеи, и тёмное время
Светом наполнится.
10 декабря 1939 г.
«Мы трудимся!» Так называется наша стенгазета. «Сила в труде!», «Вперед в труде» – я слышала еще много таких лозунгов. Я долго обдумывала, что такое труд. Каждый раз, когда я о нем думаю, на ум приходят разные образы. Вот серая армия труда, это трудящиеся, я вижу склонившихся над столом студентов, я вижу пилотов в ревущих самолетах, матросов где-то в море. Они все принадлежат к этой мощной трудящейся армии; работа идет в море, на земле и в воздухе. Да, но что такое труд на самом деле?
Рабочий рокот, шум и гул –
Движение без остановки:
В ряды труда зовут, зовут
Все новых и новых солдат.
Моряк и лесничий, пилот и шахтёр –
Кто держит штурвал, кто держит топор –
В труде вы едины.
И каждый – творец, и каждый – солдат,
Вы мир создаете на собственный лад
Из праха
Из стали
И глины.
15 декабря 1939 г.
По радио ничего не говорили о взрыве в средней школе в Пшемысле, о нем не писали в газетах, разносчики газет не кричали: «Школа Конопницкой взорвана паром!» Никто ничего не знал, но «кое-что» случилось. Это «кое-что» произошло на уроке химии или физики. Это было, конечно, до войны. А случилось вот что: на физике у нас был приглашенный учитель, все мы дрожали, как осиновые листы, каждый принял все возможные экстренные меры, такие как «беспроводной телефон», подталкивание локтями, брыкание, откашливание и другие приемы, известные только нам. Наконец, новый урок начался. И он шел хорошо! Но что-то назревало! На столе было множество бутылочек, лабораторных сосудов, колб, пробирок, подставок, горелок и других приспособлений. Все это выглядело довольно внушительно, значительно и очень «научно». Даже больше того, когда это все было расставлено, подсоединено – это было красиво. До сих пор слышу голос, который отчетливо произносит: «Пожалуйста, не забудьте оставить отверстие для выхода пара, это очень важно». Конечно! Безусловно! Разумеется! Все шло хорошо, исключительно хорошо, реакции, как в учебнике, пока… О ужас! По сравнению с тем, что произошло потом… когда Зевс насылал грозу – это был тихий шепот, а стук мечей в Трое – легкий шорох. Бутылки, колбы, пробирки – сначала все взлетели вверх, а потом приземлились на наши бедные столы, книги и тетради. Глубокоуважаемый приглашенный был, конечно, в ярости, и т. д. и т. п. Но позволь мне сохранить это в тайне, поскольку ни газеты, ни радио об этом не сообщали. А я проболталась, так что теперь прошу тебя, пусть это останется между нами.
26 декабря 1939 г.
Уже прошла половина учебного года. Время пролетело. Сначала меня выбрали в комитет как главу театрального клуба, потом у нас предполагался вечер с мальчиками, в городе прошло много обысков, произошло четыре убийства с изнасилованием. А теперь завтра вечером я могу поехать к папе в Городенку. Но прежде завтра у меня собрание, и я пойду на прослушивание в Словацком
[16]. Может, там даже будет вечер. Обидно, что меня не будет, потому что в последнее время я чувствую, как бы… у меня сейчас время глупых и беспечных дней и мыслей, и вполне приятных. Просто глупые мысли: жизнь, покупка пудреницы, фотографирование… все, все глупо.
