Отношения внутри оппозиций, изображенные в табл. 22.1, всегда подвержены неугомонной трансформационной активности накопления капитала и спекулятивного изменения. Точные конфигурации нельзя предсказать заблаговременно, даже несмотря на возможность прогнозировать закономерное поведение трансформационных сил. Если сформулировать более конкретно, то степень фордизма и модернизма или гибкости и постмодернизма неизбежно варьируется от одного времени и от одного места к другому в зависимости от того, какая конкретная конфигурация является прибыльной, а какая нет. За всей питательной средой модерна и постмодерна можно различить ряд простых порождающих принципов, которые формируют громадное разнообразие результатов. Однако последние разительным образом неспособны создать непредсказуемую новизну (как в случае с серийным производством кейсов городской реконструкции), даже несмотря на то что, казалось бы, бесконечные возможности создания продуктов питают любые иллюзии свободы и открытости путей для личной самореализации. Куда бы ни приходил капитализм, его аппарат иллюзий, его фетишизмы и системы зеркал всегда будут где-то рядом.
Именно здесь мы можем вновь обратиться к утверждению Бурдьё о том, что у каждого из нас есть формируемая опытом власть регулируемой импровизации, которая наделяет нас «бесконечной возможностью порождения тех или иных продуктов – мыслей, восприятий, выражений, действий, – пределы которых установлены исторически». Именно посредством подобных механизмов, утверждает Бурдьё, любой установленный порядок склонен производить «натурализацию собственной произвольности», выражаемую в «ощущении пределов» и «ощущении реальности», которое, в свою очередь, формирует основу для «неискоренимой приверженности установленному порядку». Воспроизводство социального и символического порядка посредством использования различия и «инаковости» в атмосфере постмодернизма более чем очевидно.
Так откуда же может прийти реальное изменение? Начнем с того, что приобретаемые в условиях капитализма противоречивые виды опыта (многие из них представлены в табл. 22.1) делают новизну несколько менее точно предсказуемой, нежели это было при встрече Бурдьё с кабилами. Механическое воспроизводство ценностных систем, верований, культурных предпочтений и т. д. невозможно именно благодаря спекулятивному обоснованию внутренней логики капитализма, а не вопреки ему. В основе оригинальной мысли всегда лежит изучение противоречий. Но в то же время очевидно, что выражение подобных противоречий в форме объективных и материализованных кризисов играет ключевую роль в разрыве могущественной связи «между субъективными структурами и объективными структурами», и, следовательно, здесь возникает основа для критики, которая «приводит невысказанное в поле дискуссии и несформулированное – к формулировке». Хотя кризисы в опыте пространства и времени, в финансовой системе или экономике в целом способны формировать необходимое состояние для культурного и политического изменения, принципиальные условия для этого лежат гораздо глубже – они погружены во внутреннюю диалектику производства мышления и знания. Ведь именно здесь, как говорил Маркс, «мы строим наше здание в воображении, прежде чем мы построим его в реальности» [Marx, 1967, vol. 1, р. 178; Маркс, 1960, с. 189].
Глава 24. Произведение искусства в эпоху электронного воспроизводства и банков образов
Вальтер Беньямин писал: «Произведение искусства в принципе всегда поддавалось воспроизведению», – однако механическое воспроизведение «представляет собой нечто новое». Оно конкретизировало предсказание поэта Поля Валери: «Подобно тому, как вода, газ и электричество, повинуясь почти незаметному движению руки, приходят издалека в наш дом, чтобы служить нам, так и зрительные и звуковые образы будут доставляться нам, появляясь и исчезая по велению незначительного движения руки». Последствия, которые предвидел Беньямин, не раз с избытком подчеркивались прогрессом в сфере электронного воспроизводства и возможности хранения извлеченных из их актуальных контекстов пространства и времени образов для непосредственного использования и воспроизведения на массовой основе.
Возросшая роль масс в культурной жизни имела как позитивные, так и негативные последствия. Беньямин опасался их желания сделать вещи ближе в пространственном и человеческом смысле, поскольку это неизбежно вело к мимолетности и воспроизводимости как отличительным особенностям системы культурного производства, которая прежде характеризовалась уникальностью и постоянством. Та легкость, с которой фашизм смог поставить себе на службу все описанное выше, стала предупреждением, что демократизация культуры рабочего класса необязательно была неким абсолютным благом.
В действительности же на кону в данном случае стоит анализ культурного производства и формирования эстетического суждения посредством организованной системы производства и потребления, опосредованной сложными разделениями труда, задачами продвижения продукции и механизмами ее сбыта. В итоге сегодня вся эта система находится во власти обращения капитала (в подавляющем большинстве случаев имеющего мультинациональный характер).
В качестве системы производства, маркетинга и потребления она демонстрирует множество характерных особенностей в той форме, которую принимает ее трудовой процесс, и в присущем ей способе связи между производством и потреблением. Единственное, чего нельзя о ней сказать, – это отсутствие в ней оборота капитала, а также осознания законов и правил накопления у практиков и агентов, действующих внутри этой системы. Кроме того, эта система определенно не является контролируемой и организованной демократическим способом, даже несмотря на то что потребители сильно рассредоточены и имеют далеко не минимальное право голоса по вопросам о том, что должно производиться и какие эстетические ценности должны транслироваться.
Здесь не стоит затевать какую-то обширную дискуссию о различных способах организации данного сектора экономической деятельности или о том, какими способами эстетические и культурные тенденции вплетаются в ткань повседневной жизни. Подобные темы уже подробно исследовались другими авторами (например, несколько глубокомысленных прозрений представил Реймонд Уильямс). Однако две важные проблемы действительно стоят особняком, имея прямую значимость для понимания состояния постмодерна в целом.
Во-первых, классовые отношения, преобладающие в рамках этой системы производства и потребления, обладают собственной спецификой. Отличительной чертой в данном случае является способ господства посредством абсолютной денежной власти, а не прямого контроля над средствами производства и наемным трудом в классическом смысле. Одним из побочных эффектов этого стало возобновление значительного теоретического интереса к природе денежной (а не классовой) власти и тех асимметрий, которые она может порождать (ср. с выдающимся трактатом Зиммеля «Философия денег»). Например, звезды медиа могут получать много денег, но в то же время подвергаться масштабной эксплуатации своими агентами, звукозаписывающими компаниями, воротилами шоу-бизнеса и т. д. Подобная система асимметричных денежных отношений соотносится с потребностью в мобилизации творческих способностей в сфере культуры и художественной одаренности не только в непосредственном производстве культурного артефакта, но и в его продвижении, «упаковке» и трансформации в нечто вроде успешного зрелища. Однако асимметричная денежная власть не обязательно стимулирует классовое сознание. Она выступает проводником требований индивидуальной свободы и свободы предпринимательства. Условия среды, преобладающие внутри той группы, которую Дэниел Белл называет «культурной массой» производителей и потребителей культурных артефактов, формируют настроения, отличающиеся от тех, что возникают из условий наемного труда. Культурная масса добавляет еще один слой в ту аморфную формацию, известную как «средний класс».
