Создание новых городских пространств шло полным ходом не только в Балтиморе. Фанейл-холл в Бостоне, Рыбацкая пристань (вместе с площадью Жирарделли) в Сан-Франциско, морской порт Южной улицы в Нью-Йорке, Ривервок в Сан-Антонио, Ковент-Гарден (за которым вскоре последует Доклэндс) в Лондоне, МетроЦентр в Гейтсхеде [Ньюкасл], не говоря уже о знаменитом West Edmonton Mall – все это просто стационарные разновидности организованных зрелищ, вмещающие кратковременные события, такие как Олимпиада в Лос-Анджелесе, садовый фестиваль в Ливерпуле и реконструкции почти любых исторических эпизодов, которые только можно вообразить (от битвы при Гастингсе до сражения при Йорктауне
[51]). Теперь города и отдельные места, кажется, гораздо больше заботятся о создании позитивного и высококачественного имиджа территории, найдя для удовлетворения подобной потребности подходящие архитектуру и формы городского дизайна. Понятно, что все это происходит не по собственной воле, а результат должен представлять собой серийное повторение успешных моделей (таких как Харборплейс в Балтиморе), учитывая мрачную историю деиндустриализации и реструктуризации, которые оставили для большинства главных крупных городов в передовом капиталистическом мире немного возможностей, за исключением конкуренции друг с другом, главным образом в качестве центров финансов, потребления и развлечений. Создание имиджа города с помощью организации зрелищных городских пространств стало способом привлечения капитала и «правильных» людей в период (после 1973 года) усилившейся конкуренции между городами и городского предпринимательства [Harvey, 1989].
К более детальному рассмотрению этого феномена мы еще вернемся в части III, а пока важно отметить, каким образом архитектура и городское проектирование отвечали на эти вновь осознанные потребности городов. Проецирование отчетливого имиджа места, осчастливленного определенными качествами, организация зрелища и театральности – все это достигалось за счет эклектичного смешения стилей, исторических цитат, декорации и диверсификации поверхностей (в Балтиморе образцом этой идеи в несколько затейливой форме становится Скарлетт-плейс). Все эти тенденции представлены в Пьяцца д’Италия Чарльза Мура в Новом Орлеане. Здесь мы видим сочетание множества элементов, которые доселе описывались в рамках отдельно взятого и вполне зрелищного проекта. Вот одно из наиболее показательных описаний из каталога «Постмодернистские ви́дения» [Klotz, 1985]:
В требующей редевелопмента части Нового Орлеана Чарльз Мур создал общественное пространство для местного итальянского населения – Пьяцца д’Италия. Ее форма и архитектурно-композиционный язык принесли на юг США социальные и коммуникативные функции европейской, а точнее, итальянской площади.
Мур включил большую круглую площадь в контекст новых кварталов строений, занимающих значительную территорию и имеющих характерные сравнительно однотипные, плавные и угловатые окна, – в этом контексте площадь представляет собой нечто вроде негативной формы и тем самым оказывается еще более поразительной для того, кто на нее вступает, преодолевая барьер окружающей ее архитектуры. Стоящий у входа на площадь небольшой храм возвещает о формальном историческом языке пьяццы, обрамленной разрозненными колоннадами. В центре всего сооружения находится водоем с фонтаном – «Средиземное море», которое омывает итальянский «сапог», тянущийся от «Альп». Расположение «Сицилии» в центре пьяццы отдает должное тому факту, что среди итальянского населения данной территории преобладают именно эмигранты с этого острова.
Аркады, располагающиеся перед выпуклыми фасадами окружающего площадь здания, иронически отсылают к пяти ордерам классической колонны (дорическому, ионийскому, коринфскому, тосканскому и композитному), помещая их в изящно окрашенное пространство, отчасти обязанное поп-арту. Основания рифленых колонн имеют форму, напоминающую части фрагментированного архитрава – это в большей степени негативная форма, нежели имеющая три полноценных измерения архитектурная деталь. Их фасад покрыт мрамором, а в поперечнике они напоминают кусок торта. Колонны отделены от своих коринфских капителей кольцами неоновых трубчатых конструкций, которые по ночам превращаются в цветные блестящие ожерелья. Снабженный аркой пассаж в верхней части итальянского «сапога» также имеет неоновое освещение на фасаде. Другие капители принимают точную угловую форму и размещаются, подобно брошам в стиле ар-деко, позади архитрава, тогда как еще одна часть колонн представляет собой новую вариацию: их рифление создается струями воды.
Все это приводит заслуженный инструментарий классической архитектуры в хронологическое соответствие с техниками поп-арта, постмодернистской палитры и театральности. При таком подходе история воспринимается в качестве пространства портативных аксессуаров, отражающего то, каким образом сами итальянцы «трансплантировались» в Новый свет. Нам представлена ностальгическая картина итальянских дворцов и площадей эпох Ренессанса и барокко, но в то же время здесь присутствует ощущение дезориентации. В конечном счете перед нами не реализм, а лишь некий фасад, сценический набор, фрагмент, включенный в новый, современный контекст. Пьяцца д’Италия представляет собой
произведение архитектуры в той же степени, что и театральное произведение. В традиции итальянской res publica
[52] пьяцца – это место, где собирается публика, но в то же время она не воспринимает себя слишком серьезно и может выступать местом для игр и развлечений. Вырванные из оригинального контекста, приметы итальянской родины выступают в качестве ее посланников в Новом Свете, тем самым вновь утверждая идентичность населения итальянского квартала в том районе Нового Орлеана, которому угрожает превращение в трущобу. Пьяцца д’Италия может считаться одним из наиболее значимых и выразительных примеров постмодернистской архитектуры во всем мире. Ошибкой многих публикаций было изображение ее в изоляции – напротив, сама предложенная здесь модель демонстрирует успешную интеграцию этого театрального события в контекст современных зданий.
Но если архитектура является некой формой коммуникации, а город – неким дискурсом, то о чем может говорить или что может означать включение подобной структуры в городскую ткань Нового Орлеана? Сами постмодернисты, вероятно, скажут, что ответ на этот вопрос зависит от точки зрения наблюдателя – по меньшей мере в той же степени (если не в большей), что и от замысла автора (producer). Однако в подобном ответе содержится доля напускной наивности, поскольку между образом городской жизни, предлагаемым в таких работах, как «Пластичный город» Рабана, и описываемыми здесь системами архитектурного производства и городского проектирования существует слишком заметная последовательность, чтобы за этим блестящим фасадом не скрывалось чего-то важного. Данный пример архитектурного спектакля предполагает определенные измерения социального смысла, и Пьяцца д’Италия Мура едва ли свойственно невинное непонимание того, что именно она пытается сообщить и как она это делает. Мы наблюдаем здесь склонность к фрагментации, стилевой эклектике, специфическому обращению с пространством и временем («история как континуум портативных аксессуаров»). Здесь присутствует отчуждение, понятое (поверхностным образом) в смысле эмиграции и появления трущоб, которые архитектор пытается оздоровить путем сооружения места, где идентичность вновь может заявить о себе даже в гуще коммерциализма, поп-арта и всех атрибутов современной жизни. Театральность эффекта, стремление к jouissance и шизофренический эффект (в смысле Дженкса) – все это осознанно здесь присутствует. Прежде всего постмодернистская архитектура создает ощущение некоего поиска фантастического мира, иллюзорной «эйфории», которая уносит нас за пределы наличных реалий в чистое воображение. Суть постмодернизма, прямо утверждает каталог выставки «Постмодернистские ви́дения» [Klotz, 1985], в том, что это «не просто функция – это фикция».
