Полагаю важным оспорить саму идею единого и объективного ощущения пространства и времени, которой можно противопоставить разнообразие человеческих представлений и восприятий. Это не значит, что я постулирую полную отмену различения объективного и субъективного – напротив, я настаиваю, что мы осознаем множественность объективных качеств, которые могут выражать пространство и время, и роль человеческих практик в их конструировании. Согласно нынешней общей гипотезе физиков, ни время, ни пространство (не говоря уже об их смысле) не существовали до материи, поэтому объективные качества физического времени-пространства невозможно понять независимо от качеств материальных процессов. Однако совершенно нет необходимости подчинять все объективные представления о пространстве и времени данной частной физической концепции, поскольку сама она тоже является неким конструктом, основанным на отдельной версии устройства материи и происхождения Вселенной. В действительности история понятий времени, пространства и времени-пространства в физике была отмечена масштабными эпистемологическими разрывами и реконструкциями. Вывод, который необходимо сделать, заключается в том, что ни времени, ни пространству невозможно приписать объективные смыслы вне зависимости от материальных процессов, и лишь с помощью исследования этих процессов можно в точности обосновать наши представления о времени и пространстве. Конечно, такой вывод не является новым. Он подтверждает общее направление мысли ряда предшествующих ученых, из которых наиболее выдающимися являются Вильгельм Дильтей и Эмиль Дюркгейм.
Исходя из этой материалистической точки зрения, можно далее утверждать, что объективные представления о пространстве и времени необходимым образом формируются посредством материальных практик и процессов, служащих для воспроизводства социальной жизни. Объективные качества пространства и времени у индейцев Великих равнин или африканцев племенного союза нуэр столь же различаются между собой, как и отстоят от тех качеств пространства и времени, которые интегрированы в капиталистический способ производства. В каждом из этих случаев объективность пространства и времени задана материальными практиками социального воспроизводства, до той степени, в какой последние различаются географически и исторически, мы обнаруживаем, что социальное время и социальное пространство тоже сконструированы по-разному. Одним словом, каждый конкретный способ производства или социальная формация будут воплощать некое особенное сплетение временны́х и пространственных практик и представлений.
Поскольку капитализм был и остается революционным способом производства, при котором материальные практики и процессы социального воспроизводства всегда меняются, из этого следует, что объективные качества и смыслы пространства и времени тоже меняются. Вместе с тем, если продвижение вперед знания (научного, технического, административного, бюрократического и рационального) является принципиальным моментом для прогресса капиталистического производства и потребления, то в таком случае изменения нашего понятийного аппарата (включая репрезентации пространства и времени) могут иметь материальные последствия для упорядочивания повседневной жизни. Если, к примеру, архитектор-планировщик типа Ле Корбюзье или администратор наподобие барона Жоржа Эжена Османа создают среду, в которой господствует тирания прямой линии, то мы вынуждены приспосабливать к ним наши повседневные практики.
Это не означает, что данные практики предопределены готовой формой (вне зависимости от того, насколько упорно стараются над этим планировщики), поскольку они обладают труднопреодолимым навыком избегать прикрепления к любой фиксированной схеме репрезентации. Могут обнаруживаться новые смыслы для прежних материализаций пространства и времени. Мы присваиваем древние пространства очень современными способами, обращаемся со временем и историей так, как будто это нечто подлежащее созданию, а не принятию. Скажем, то же понятие «сообщества» (как социального единства, сформированного в пространстве с течением времени) может скрывать радикальные смысловые различия, поскольку процессы создания сообщества сами по себе существенно расходятся в зависимости от возможностей и интересов тех или иных групп. Однако такое отношение к сообществам – исходя из допущения, что они сопоставимы (например, с точки зрения градостроительной инстанции) – имеет материальные последствия, на которые приходится реагировать социальным практикам людей, живущих в этих сообществах.
За хрупкими рамками здравого смысла и, казалось бы, «естественных» идей по поводу пространства и времени скрываются целые ландшафты двусмысленности, противоречия и борьбы. Конфликты вырастают не просто из по умолчанию разнообразных субъективных оценок – они возникают из различных объективных материальных свойств пространства и времени, которые обладают неизбежной значимостью для социальной жизни в различных ситуациях. Столь же значимые столкновения аналогичным образом происходят во владениях научной, социальной и эстетической теории, а равно и практики. То, как мы представляем пространство и время в теории, имеет значение, поскольку это представление влияет на то, как мы сами и другие интерпретируем мир и затем действуем в нем.
Рассмотрим для примера один из наиболее примечательных расколов в нашем интеллектуальном наследии относительно представлений о времени и пространстве. Социальные теории (в данном случае я имею в виду традиции, восходящие к Марксу, Веберу, Адаму Смиту и Маршаллу) в своих формулировках, как правило, отдают предпочтение времени перед пространством. В этих теориях в широком смысле предполагается либо наличие некоего изначально заданного пространственного порядка, в котором функционируют временны́е процессы, либо же эти пространственные барьеры настолько сокращены, что пространство оказывается случайным, а не фундаментальным аспектом человеческого действия. Вместе с тем эстетическая теория глубоко озабочена «спациализацией времени»
[70].
Тот факт, что данный разрыв так долго оставался, по большому счету, незамеченным, обязан разделению западной мысли на разные изолированные направления. На поверхности отмеченное различие не так уж сложно понять. Социальная теория всегда фокусировалась на процессах социального изменения, модернизации и революции (технической, социальной, политической). Ее теоретическим объектом является прогресс, а основным измерением – историческое время. Действительно, прогресс подразумевает завоевание времени, срывание всех пространственных барьеров и в конечном счете «уничтожение пространства посредством времени». В самой идее прогресса заложено сведение пространства к статусу второстепенной категории. Поскольку в центре парадигмы модерна лежит опыт прогресса посредством модернизации, в работах на эту тему прослеживалась тенденция к упору на темпоральность, на процесс становления, а не бытия в пространстве и конкретном месте. Даже Мишель Фуко [Foucault, 1980, р. 70], поглощенный, по его собственному признанию, пространственными метафорами, порой вынужден был гадать, когда и почему случилось так, что «пространство рассматривалось как мертвое, зафиксированное, недиалектичное, неподвижное», тогда как «время, напротив, являлось богатством, плодородием, жизнью, диалектикой».
