Вряд ли можно сильнее выразить это ощущение трансформации пространства-времени и спровоцированное им мучение. Хайдеггер дает на это явный ответ:
Все это означает, что наш народ как исторический выставит себя самого и тем самым историю Европы из сердцевины ее будущих исторических свершений в изначальную сферу сил бытия. Если великий суд над Европой должен свершиться не на пути ее уничтожения, тогда он может свершиться лишь за счет развития новых исторических духовных сил из сердцевины.
Именно в этом для Хайдеггера лежат «внутренняя истина и величие национал-социалистического движения» (понятые как «встреча глобальной технологии и современного человека»). Поддерживая выход Германии из Лиги Наций, Хайдеггер стремился к знанию, которое не «разделяет классы», но связывает и объединяет их «в великой воле государства». Он надеялся, что подобными средствами немецкий народ смог бы «расти в своем единстве как рабочий народ, вновь обретая свое простое достоинство и исконную силу и обеспечивая свою стойкость и величие в качестве рабочего государства. Человеку этой неслыханной воли, нашему фюреру Адольфу Гитлеру, троекратное зиг-хайль!» (цит. по: [Blitz, 1981, р. 217]).
Тот факт, что великий философ ХХ века (одновременно вдохновлявший деконструктивизм Деррида) столь скомпрометирует себя в политическом отношении, стал предметом особого внимания, которое в очередной раз проявило себя в «скандальном» статусе Хайдеггера во Франции в результате появления документов о его достаточно продолжительных связях с нацистами, опубликованных Фариасом
[71] [Farias, 1987]. Однако я полагаю, что из случая Хайдеггера можно извлечь немало полезных смыслов. Хайдеггера явно беспокоили безликие универсализмы технологий, коллапс пространственной различительности и идентичности и кажущееся бесконтрольным ускорение временны́х процессов. С этой точки зрения Хайдеггер воплощает собой все дилеммы модерна в том виде, в каком их приводит Бодлер. На Хайдеггера глубоко повлияли декларации Ницше, однако он рассматривает их как ведущие по пути неприемлемого и тотального нигилизма. Именно от такой участи Хайдеггер и стремится спасти цивилизацию. Его поиск постоянства (философия Бытия) связан с привязанным к конкретному месту ощущением геополитики и предназначения, которое было как революционным (в смысле направленности в будущее), так и чрезвычайно националистическим. С метафизической точки зрения это подразумевало самоукоренение в классических ценностях (особенно в досократической греческой цивилизации) и тем самым упор на параллельную ориентацию на классицизм в нацистской риторике в целом и в архитектуре в частности. Отказ от платонических и иудео-христианских ценностей, от «мифа» машинной рациональности и интернационализма был тотальным, даже если революционная сторона мышления Хайдеггера вынуждала его идти на компромисс с преимуществами науки и технологии в практических делах. Реакционный модернизм нацистского толка одновременно подчеркивал мощь мифа (крови и почвы, расы и отечества, судьбы и места) и мобилизовал все атрибуты социального прогресса в направлении проекта высшего национального достижения. Применение этого специфического эстетического ощущения к политике чередовало ход истории с возмездием.
Случай нацизма никоим образом не уникален. Эстетизация политики имеет длинную историю и ставит очень серьезные проблемы перед доктринами ничем не сдерживаемого социального прогресса. У этого явления есть левая и правая версии – например, сандинисты в конечном счете эстетизируют политику вокруг фигуры Сандино, чтобы пропагандировать приверженность левой политической программе национального освобождения и социальной справедливости. Наиболее чистой формой, которую принимает эта проблема, выступает смешение акцента с исторического изменения в направлении национальных культур и судеб, сдвиг, разжигающий географические конфликты между разными пространствами в мировой экономике. Геополитические конфликты неизбежно предполагают определенную эстетизацию политики, в которой апелляции к мифологии конкретного места и конкретной личности играет весомую роль. Риторика национально-освободительного движения здесь столь же могущественна, как и насаждаемая посредством империализма и колониализма контрриторика предначертанной судьбы, расового или культурного господства, патернализма (например, бремени белого человека) и доктрин национального превосходства.
Невозможно рассматривать в качестве простого совпадения то, каким образом и почему всемирная история (результат сражений между классами, по версии Маркса) растворяется в геополитических конфликтах, зачастую наиболее деструктивного рода. Все это может иметь истоки в политико-экономических процессах, которые приводят капитализм к конфигурациям неравномерного географического развития и заставляют его искать пространственные решения проблемы перенакопления. Однако столь же серьезным образом следует воспринимать и сопровождающую этот геополитический поворот эстетизацию политики. Именно в этом, как я полагаю, заключается значение соединяющихся эстетических и социальных теоретических воззрений на природу и смысл пространства и времени. Именно из такого типа воззрений Терри Иглтон [Eagleton, 1987] выводит свои наиболее едкие аргументы против постмодернизма Лиотара:
Модерн для Лиотара выглядит ничем иным, как историей террористического разума, а нацизм – мало чем отличающимся от летального предела тотализирующего мышления. Эта опрометчивая травестия игнорирует тот факт, что лагеря смерти стояли в одном ряду с другими проявлениями варварского иррационализма, который, как и некоторые аспекты постмодернизма, сдавал в утиль историю, отвергал рациональную аргументацию, эстетизировал политику и делал ставку только на харизму тех, кто рассказывал истории.
Глава 13. Индивидуальные пространства и времена в социальной жизни
Материальные практики, из которых проистекают наши понятия пространства и времени, столь же разнообразны, как и спектр индивидуального и коллективного опыта. Проблема заключается в том, чтобы очертить вокруг них некую обобщающую интерпретирующую рамку, которая заполнит разрыв между культурным изменением и динамикой политической экономии.
Начнем с самого простого описания повседневных практик, предполагаемого временнóй географией, пионером которой выступил Торстен Хагерстранд. Отдельные индивиды здесь рассматриваются в качестве целеустремленных агентов, задействованных в проектах, которые поглощают время посредством перемещения в пространстве. Индивидуальные биографии можно проследить в виде «жизненных троп во времени-пространстве», начиная с повседневных рутинных передвижений (из дома на завод, в магазины, в школу и обратно домой) вплоть до миграционных перемещений на различных стадиях жизненного цикла (например, юность в сельской местности, женитьба и перемещение в пригороды, а затем отъезд в сельскую местность). Подобные жизненные тропы можно изобразить в виде диаграммы (рис. 13.1). Идея заключается в том, чтобы изучить принципы пространственно-временнóго поведения, рассмотрев подобные биографии. Повседневные перемещения сдерживают ограниченные ресурсы времени и «барьер дистанции» (измеряемый во времени или издержках, требуемых для его преодоления). Необходимо выделять время на еду, сон и т. д., при этом социальные проекты всегда сталкиваются с «сопряженными ограничениями», то есть с необходимостью пересечения временно-пространственных путей двух или более лиц для завершения любого социального действия. Подобные действия обычно случаются в рамках географической модели доступных «станций» (мест, где происходят определенные виды деятельности наподобие работы, покупок и т. д.) и «сфер», где преобладают определенные социальные взаимодействия.
