Рис. 13.1. Представление ежедневных пространственно-временных путей в виде диаграммы по Хагерстранду
[Hagerstrand, 1970]
Схема Хагерстранда представляет собой полезную модель описания того, как повседневная жизнь отдельных людей разворачивается в пространстве и времени. Однако она ничего не сообщает о том, каким образом возникают «станции» и «сферы», или же почему «барьер дистанции» различается столь ощутимым образом. Она также оставляет в стороне вопрос о том, как и почему определенные социальные проекты и характерные для них «сопряженные ограничения» начинают господствовать над остальными (почему, например, фабричная система господствует над рассеянными и ремесленными формами производства или же подчиняется им), и не предпринимается попыток понять, почему одни социальные отношения господствуют над другими или каким образом наделяются смыслом отдельные места, пространства, история и время. К сожалению, сбор масштабных эмпирических данных о пространственно-временны́х биографиях не приводит к ответам на эти более объемные вопросы, даже несмотря на то что фиксация подобных биографий формирует полезную базу данных для рассмотрения пространственно-временно́го измерения социальных практик.
Рассмотрим путем сопоставления социально-психологические и феноменологические подходы к времени и пространству, которые выдвинули такие авторы, как Мишель де Серто, Гастон Башляр, Пьер Бурдьё и Мишель Фуко. Последний рассматривает пространство тела в качестве неустранимого элемента в нашей социальной схеме вещей, поскольку именно в отношении этого пространства действуют силы репрессии, социализации, дисциплины и наказания. Тело существует в пространстве и должно либо подчиняться власти (посредством, например, лишения свободы или досмотра в организованном пространстве), либо выкраивать для себя в мире (в противном случае репрессивном) отдельные пространства сопротивления и свободы – «гетеротопии». Эта борьба, выступающая для Фуко центральным сюжетом социальной истории, не имеет обязательной темпоральной логики. Однако Фуко действительно считает важными отдельные исторические переходы и уделяет огромное внимание периодизации опыта. Сила ancien régime
[72] была подорвана Просвещением лишь для того, чтобы на смену ей пришла новая организация пространства, приверженная техникам социального контроля, надзора и репрессий в отношении личности и мира желания. Различие заключается в методе: государство в эпоху модерна становится безличным, рациональным и технократическим (следовательно, более систематическим), а не персонализированным и произвольным. Неустранимость (для нас) человеческого тела означает, что лишь из этого места силы может быть мобилизовано сопротивление для борьбы за освобождение человеческого желания. Пространство для Фуко является метафорой для локации или вместилища власти, которые обычно сдерживают, но иногда и освобождают процессы Становления.
Акцент Фуко на заключении внутри пространств социального контроля имеет весьма существенное буквальное (а не метафорическое) отношение к способу организации современной социальной жизни. Например, попадание обедневших групп населения в пространственную ловушку городских гетто – одна из тем, долгое время привлекавших внимание географов-урбанистов. Однако исключительная концентрация Фуко на пространствах организованного подавления (тюрьмы, «паноптикум» [Бентама], больницы и другие институты социального контроля) ослабляет обобщающую силу его аргументации. Интересную коррективу дает де Серто, который рассматривает социальные пространства как более открытые для человеческого творчества и действия. Ходьба пешком, предполагает он, очерчивает «пространство высказываний». Подобно Хагерстранду, де Серто начинает свое изложение с низового уровня, однако в его случае таковым оказывается «поступь шагов» в большом городе. «Их кишащая масса является бесчисленным собранием единичностей. Их переплетенные тропы наделяют своей формой пространства. Они ткут места совместно» и тем самым создают город посредством ежедневной деятельности и ежедневных перемещений. «Они не локализованы – скорее, они придают пространственную форму» (отметим, насколько отличается это настроение от того, что проводится в работе Хагерстранда). Отдельные пространства большого города создаются мириадами действий, каждое из которых несет на себе печать человеческого намерения. Отвечая Фуко, де Серто рассматривает повседневное замещение «технологической системы связного и тотализирующего пространства» «пешеходной риторикой» траекторий, которая имеет «мифическую структуру», понимаемую как «история, построенная на скорую руку из элементов, взятых из расхожих фраз, иносказательная и фрагментарная история, разрывы которой сцепляются с символизируемыми ею социальными практиками».
В данном случае де Серто очерчивает основу для понимания питательной среды народных и локализованных уличных культур, причем даже таких, которые выражают себя внутри структуры, навязанной тем или иным объемлющим их репрессивным порядком. «Цель, – пишет он, – заключается не в том, чтобы выяснить, каким образом насилие порядка трансформируется в дисциплинарную технологию, а, скорее, в том, чтобы высветить те контрабандные формы, которые принимает рассеянная, тактическая и импровизированная творческая активность уже попавшихся в сети дисциплины групп или лиц». «Возрождение “народных” практик в рамках промышленного и научного модерна, – пишет далее де Серто, – не может быть привязано к прошлому, к сельской местности или к примитивным народам», но «существует в сердце современной экономики». Пространства могут «освобождаться» легче, чем себе это представляет Фуко, – именно потому, что социальные практики придают пространственную форму, а не локализуются внутри некой репрессивной сети социального контроля.
Как мы увидим, де Серто признает, что практики повседневной жизни могут превращаться – и это действительно происходит – в «тотализации» рационально упорядоченного и контролируемого пространства и времени. Однако он мало что говорит о том, почему и как рационализации принимают те формы, в которой они существуют. В одних случаях кажется, будто нечто общее с ними имеет проект Просвещения (или даже капитализм), хотя в других де Серто указывает на символические упорядочивания пространства и времени, которые придают социальным практикам более значительную продолжительность (совершенно не обязательно будучи освобождающими). В последнем случае де Серто в определенном смысле подпитывается идеями Бурдьё.
Символические упорядочивания пространства и времени обеспечивают рамку для опыта, посредством которого мы узнаем, кем или чем мы являемся в обществе. «Причина того, почему существует столь жесткое требование подчинения коллективным ритмам, – пишет Бурдьё, – заключается в том, что темпоральные формы или пространственные структуры структурируют не только репрезентацию мира определенной группы, но и саму эту группу, которая упорядочивает себя в соответствии с этой репрезентацией» [Bourdieu, 1977, р. 163]. Представление из области здравого смысла, согласно которому «для всего существует свое время и место», вносится в список предписаний, которые воспроизводят социальный порядок, придавая социальные смыслы пространствам и временам. Именно эту феноменальную разновидность Эдуард Холл [Hall, 1966] рассматривал в качестве истока многих межкультурных конфликтов – потому что различные социальные группы сообщали совершенно разные смыслы с помощью специфического для них обращения с пространством и временем. Посредством изучения внутреннего мира кабильского дома и внешних миров полей, рынков, садов и т. д. в соотношении с годичным календарем и различиями между ночью и днем Бурдьё показывает, каким образом «все разделения внутри конкретной группы в любой момент проецируются на пространственно-временную организацию, которая наделяет каждую категорию собственным пространством и временем: именно здесь размытая логика практических действий заинтересована в том, чтобы позволить группе достичь той степени социальной и логической интеграции, которая сопоставима с разнообразием, навязываемым разделением труда между полами, возрастами и “профессиями” (кузнец, мясник)». Посредством «диалектических отношений между телом и структурированной организацией пространства и времени детерминируются общие практики и репрезентации», предполагает Бурдьё. А устойчивые схемы восприятия, мышления и действия навязываются посредством таких опытов (в частности, внутри дома) (см. рис. 13.2). На еще более глубоком уровне «организация времени и конкретной группы в соответствии с мифическими структурами ведет к тому, что коллективная практика является как “воплощенный миф”».
