Подобного рода открытия воспроизводились во многих антропологических исследованиях последних лет (хотя в них не обязательно принимался на вооружение весь разработанный Бурдьё аппарат интерпретации). Однако более общий вопрос связан с тем, насколько подобные типы социальных смыслов могут выражаться в современной капиталистической культуре посредством пространственной и временно́й организации. Конечно, нет ничего сложного в том, чтобы обнаружить примеры действия подобных процессов. Например, организация пространств внутри домашнего хозяйства по-прежнему многое говорит о гендерных и возрастных отношениях. Организованные пространственно-временные ритмы капитализма предоставляют обильные возможности для приспособления индивидов к отдельным социальным ролям. Упомянутое выше представление из области здравого смысла, согласно которому существует «свое время и свое пространство для всего», по-прежнему обладает весом, и социальные ожидания привязаны к тому, где и когда имеют место те или иные действия. Но несмотря на то что в капиталистическом обществе механизмы, на которые указывает Бурдьё, могут быть вездесущими, они нелегко приспосабливаются к в целом статичной картине социального воспроизводства, которую разворачивает перед нами Бурдьё в случае с кабилами. Модернизация в конечном счете предполагает постоянный разрыв временных и пространственных ритмов, а модернизм рассматривает в качестве одной из своих миссий производство новых смыслов пространства и времени в мире эфемерности и фрагментации.
Рис. 13.2. Ежегодный календарь кабилов в изображении Бурдьё [Bourdieu, 1977; Бурдьё, 2001, с. 423].
Бурдьё лишь очень поверхностно упоминает о том, как стремление к денежному могуществу способно подрывать традиционные практики. Эту идею разрабатывает Генриетта Мур [Moore, 1986] в своем исследовании Эндо [региона на западе Кении], тем самым представляя в новом свете сложные отношения между процессами придания пространственной формы и социальным воспроизводством. Ценность и смысл, настаивает Мур, «не являются внутренне присущими какому-либо пространственному порядку, но должны быть вызваны». Следует отвергнуть идею, что существуют некий «универсальный» язык пространства, некая семиотика пространства, независимая от практической деятельности и акторов определенных исторических эпох. Однако в контексте специфических практик организация пространства действительно может определять взаимоотношения между людьми, различными видами деятельности, вещами и идеями. «Организация пространства в Эндо может быть понята как некий текст; как таковой, этот текст “говорит о” положении дел или “работает над” положением дел, которое является воображаемым», но все же значимым, поскольку оно репрезентирует социальные потребности. Подобные пространственные репрезентации являются «и произведенным, и производителем». Под давлением монетизации и внедрения наемного труда происходит трансформация этих репрезентаций. В случае Эндо «модернизм» выражается в вытеснении традиционного круглого дома квадратным, наряду с открытой демонстрацией богатства, отделением зоны приготовления пищи от основной части дома и другими пространственными реорганизациями, которые сигнализируют о сдвиге в социальных отношениях.
Возможность успешной драпировки подобных процессов в мифическую и ритуальную обертку многое говорит о дилеммах модернизма и постмодернизма. В части I и во введении к части III уже отмечалось, насколько часто модернизм заигрывал с мифологией. Здесь же мы сталкиваемся с тем фактом, что пространственные и временны́е практики сами могут являться в качестве «воплощенного мифа» и тем самым становиться значимым для социального воспроизводства идеологическим ингредиентом. В условиях капитализма, учитывая его склонность к фрагментации и эфемерности посреди универсалий монетизации, рыночного обмена и циркуляции капитала, оказывается сложным обнаружить стабильную мифологию, выражающую внутренне присущие капитализму ценности и смыслы. Социальные практики могут активизировать определенные мифы и подталкивать к определенным пространственным и временны́м репрезентациям в качестве одной из составляющих стремления к внедрению и усилению своей власти над обществом. Однако они совершают это столь эклектичным и эфемерным образом, что применительно к капитализму сложно говорить о «воплощенном мифе» с той же уверенностью, с какой Бурдьё рассуждает о кабилах. Это не отменяет использование могущественных мифологий (как в случаях с нацизмом или мифом машины) в качестве механизмов, энергично провоцирующих историко-географическое изменение. Кроме того, мифология является в довольно умеренных формах (воскрешение традиции, коллективной памяти, локальности и места, культурной идентичности), которые делают ее более тонким инструментом, чем громогласные притязания нацизма. Однако сложно обнаружить примеры ее действия в современном обществе, которые в некотором смысле не активизировали бы весьма специфическое ощущение того, что означает «время и пространство для всего». Отсюда и значение спациализирующих практик в архитектуре и градостроительном проектировании, исторического воскрешения и продолжающихся баталий по поводу того, каковы правильное время и правильное место для тех или иных аспектов социальной практики.
Башляр, со своей стороны, фокусирует наше внимание на пространстве воображения – «поэтическом пространстве» [Bachelard, 1964; Башляр, 2004]. Пространство, «которым овладело воображение, не может оставаться индифферентным, измеряемым и осмысляемым в категориях геометрии», а также не может быть представлено исключительно в качестве «аффективного пространства» психологов. «Иногда мы думаем, будто познаем себя во времени, – пишет Башляр, – тогда как все, что мы знаем, это лишь последовательность фиксаций в некоторых пространствах стабильности нашего существа». Воспоминания «бездвижны, и чем более устойчиво они зафиксированы в пространстве, тем они более основательны». Здесь присутствуют сильные отзвуки Хайдеггера. «Во множестве своих сот пространство содержит сжатое время. Для того оно и предназначено». А тем пространством, которое является важнейшим для памяти, является дом – «одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы». Ведь именно внутри этого пространства мы узнали, как мечтать и воображать. В доме
бытие сразу предстает как ценность. Жизнь начинается хорошо, с самого начала она укрыта, защищена и согрета во чреве дома… В этой среде живут существа-покровители… В той далекой области память и воображение неразделимы, их работа направлена на взаимоуглубление… Благодаря мечте разные дома нашей жизни становятся взаимопроницаемыми и хранят сокровища прежних дней. Когда в новом доме нам вспоминается прежнее жилье, мы попадаем в страну Незыблемого Детства – застывшего, будто край Незапамятного.
Бытие, наполненное незапамятной пространственной памятью, превосходит Становление. Оно обнаруживает все эти ностальгические воспоминания мира утраченного детства. Не является ли это основанием для коллективной памяти, для всех тех проявлений привязанной к конкретным местам ностальгии, которая наполняет наши образы конкретной страны и большого города, региона, среды обитания и локальной территории, близлежащего района и сообщества? И если время действительно всегда запечатлевается в памяти не как поток, а как воспоминания о пережитых местах и пространствах, то в таком случае история и правда должна уступить место поэзии, а время – пространству в качестве фундаментального материала социальной экспрессии. В таком случае пространственный образ (особенно свидетельство фотографии) утверждает свою значимую власть над историей (см. главу 18).
