Таким образом, мы подходим к главному парадоксу: чем менее значимы пространственные барьеры, тем больше чувствительность капитала к вариациям конкретных мест внутри пространства и тем больше стимулы для этих мест отличаться друг от друга, чтобы быть привлекательными для капитала. Результатом этого стало производство фрагментации, нестабильности и эфемерного неравномерного развития в рамках чрезвычайно унифицированного глобального пространства экономики потоков капитала. Исторически характерное для капитализма напряжение между централизацией и децентрализацией теперь функционирует по-новому. Чрезмерная децентрализация и стремительное распространение промышленного производства приходят к тому, что продукция Benetton или Laura Ashley представлена почти в любом построенном по типовому проекту торговом центре развитого капиталистического мира. Очевидно, что новый раунд временно-пространственного сжатия сопряжен с большим равнозначным набором как рисков, так и возможностей для выживания отдельных мест или для разрешения проблемы перенакопления.
География обесценивания посредством деиндустриализации, роста локальной безработицы, фискальной консолидации, списывания локальных активов и т. д. действительно представляет собой печальную картину. Но можно по меньшей мере усмотреть ее логику, заложенную в структуре поиска решения проблемы перенакопления путем движения в сторону гибких и более мобильных систем накопления. Однако и здесь присутствуют априорные соображения для подозрений (а равно и определенные материальные свидетельства, подтверждающие эту гипотезу), что регионы, которым максимально присущи внутреннее смешение пространств и фрагментация, также являются регионами, которые кажутся лучше всего подготовленными к тому, чтобы пережить травмы обесценивания в долгосрочной перспективе. Утверждение, что незначительное обесценивание сейчас лучше, чем масштабное обесценивание в дальнейшей драке за локальное выживание в мире жестко ограниченных благоприятных возможностей для положительного роста, выглядит чем-то большим, чем просто догадкой. Реиндустриализацию и реструктуризацию невозможно осуществить без первоначальных деиндустриализации и обесценивания.
Ни один из этих сдвигов пространственного и временно́го опыта не будет иметь присущего ему смысла или оказывать воздействие без радикального изменения того, каким способом ценность получает выражение в качестве денег. Хотя господство денег имеет долгую историю, они никогда не были четкой или недвусмысленной репрезентацией ценности, а иногда деньги попадают в столь запутанную ситуацию, что сами по себе становятся значительным источником нестабильности и неопределенности. В условиях послевоенного обустройства вопрос о всемирных деньгах был поставлен на довольно стабильную основу. Американский доллар стал медиумом мировой торговли, технически обеспеченным фиксированной конвертируемостью в золото, а политически и экономически – господствующей силой производственного аппарата США. В результате пространство американской производственной системы стало гарантом международной стоимости. Однако, как мы уже видели, одним из признаков краха фордистско-кейнсианской системы был слом Бреттон-Вудского соглашения, то есть конвертируемости американского доллара в золото, и сдвиг к глобальной системе плавающих валютных курсов. Этот крах отчасти произошел из-за смещения размерностей пространства и времени, порожденного накоплением капитала. В условиях растущего накопления увеличение долговой нагрузки (особенно в Соединенных Штатах) и обострение международной конкуренции со стороны подвергшихся перестройке пространств мировой экономики имели много общего с подрывом власти экономики США в статусе исключительного гаранта глобальных денег.
Все это имело множественные последствия. Вопрос о том, как теперь должна выражаться ценность, какую форму она должна принимать и какой смысл должны получать различные доступные нам формы денег, никогда надолго не сходили с авансцены актуальной повестки. Начиная с 1973 года деньги «дематериализовались» в том смысле, что они больше не являли некую формальную или осязаемую связь с драгоценными металлами (хотя последние продолжали играть определенную роль в качестве одной из потенциальных денежных форм среди многих других), а в связи с этим обстоятельством и с другими осязаемыми товарами. Кроме того, деньги не обладают исключительной зависимостью от производственной деятельности в рамках отдельно взятого пространства. Впервые в своей истории мир стал полагаться на нематериальные формы денег, то есть счетных денег, которым дается количественная оценка в некой установленной валюте (долларах, иенах, немецких марках, фунтах стерлингов и т. д.). Обменные курсы различных мировых валют также оказались крайне волатильными. Можно потерять или сделать целые состояния, просто имея подходящую валюту в нужные моменты времени. Вопрос о том, какую валюту я держу, напрямую связан с тем, в развитие какой страны я верю. Это может иметь нечто общее с конкурентным экономическим положением и силой различных национальных систем. Эта сила, учитывая гибкость накопления в пространстве, сама по себе является быстро меняющейся величиной. В результате возникают пространства, которые лежат в основе такого же нестабильного определения ценности, как и сама эта ценность. Эту проблему усугубляет тот способ, каким спекулятивные сдвиги оставляют не у дел актуальные экономические силы и виды деятельности и затем запускают механизм самосбывающихся ожиданий. Отвязка финансовой системы от активного производства и какой-либо материальной монетарной базы ставит под вопрос надежность основного механизма, посредством которого предполагается репрезентация ценности.
Все эти сложности наиболее мощно представлены в процессе инфляционной девальвации денег как меры стоимости. Стабильные уровни инфляции фордистско-кейнсианской эпохи (как правило, 3 % и редко выше 5 %) ушли в прошлое начиная с 1969 года, а затем, в 1970-е годы, инфляция во всех ключевых капиталистических странах ускорилась до двузначных показателей (см. рис. 9.6). Хуже того, инфляция стала крайне нестабильной – как в сопоставлении между отдельными странами, так и внутри них, и это оставляло каждого в сомнении по поводу того, какой может быть подлинная ценность (покупательная способность) той или иной валюты в ближайшем будущем. Как следствие, деньги стали бесполезны в качестве средства сохранения стоимости на любом отрезке времени (реальная процентная ставка, рассчитанная как денежная процентная ставка минус уровень инфляции, в 1970-х годах на протяжении нескольких лет была отрицательной, что лишало смысла попытки накопления ценности в денежной форме). Для эффективного сохранения ценности требовалось найти альтернативные средства. Именно поэтому началась масштабная инфляция цен на различные виды активов – предметы коллекционирования, произведения искусства, антиквариат, дома и т. д. В 1973 году приобретение работ Дега или ван Гога определенно превосходило любой иной вид инвестиций с точки зрения капитальных выгод. Действительно, можно утверждать, что рост художественного рынка (с его озабоченностью авторской подписью) и значительная коммерциализация культурного производства начиная примерно с 1970 года имели много общего с поиском альтернативных средств сохранения ценности в условиях, когда привычные денежные формы были не в состоянии это сделать. Хотя в развитых капиталистических странах в 1980-х годах товарная инфляция и общая инфляция цен в некоторой степени были поставлены под контроль, как таковая проблема инфляции никоим образом не ушла. Инфляция свирепствует в таких странах, как Мексика, Аргентина, Бразилия и Израиль (недавно во всех этих странах уровень инфляции составлял сотни процентов), а в развитых капиталистических странах мерещатся общие перспективы инфляции – здесь в любом случае можно утверждать, что инфляция цен на активы (недвижимость, произведения искусства, антиквариат и т. д.) пришла в начале 1980-х годов на смену отступившей инфляции на товарных рынках и на рынке труда.
