Крах денег как надежного выражения меры стоимости сам по себе создал кризис репрезентации в развитом капитализме. Остроту и масштаб ему придали выявленные выше проблемы пространственно-временного сжатия. Скорость колебаний валютных рынков в глобальном пространстве, исключительная мощь потоков денежного капитала на достигших глобальных масштабов фондовом и финансовом рынках и волатильность того, что может представлять собой покупательная способность денег, формируют, так сказать, кульминационный момент в том принципиально проблематичном пересечении денег, времени и пространства в качестве взаимосвязанных элементов социальной власти в политической экономии постмодерна.
Кроме того, несложно увидеть, как все перечисленное может создавать более общий кризис репрезентации. Ключевая ценностная система, к которой всегда апеллировал капитализм, чтобы обосновывать и прогнозировать свои действия, дематериализуется и смещается, временны́е горизонты сжимаются, так что сложно в точности сказать, в каком пространстве мы находимся, когда заходит речь об оценке причин и следствий, смыслов или ценностей. Интригующая выставка под названием «Нематериальное», прошедшая в Центре Помпиду в 1985 году (одним из ее консультантов выступал не кто иной, как Лиотар), была, возможно, зеркальным отражением исчезновения материальных репрезентаций ценности в условиях более гибкого накопления и неразберихи по поводу того, что же может означать утверждение в духе Поля Вирилио об исчезновении времени и пространства в качестве имеющих смысл для человеческой мысли и действия измерений.
Предположу, что существуют и более осязаемые и более материальные способы оценки значимости пространства и времени для состояния постмодерна, чем предложенный выше. Например, необходима возможность анализа того, каким образом меняющийся опыт пространства, времени и денег сформировал своеобразную материальную основу для становления отдельных систем интерпретации и репрезентации, а также для появления способов, посредством которых вновь смогла утвердиться эстетизация политики. Если рассматривать культуру как такой комплекс знаков и обозначений (включающий язык), который вплетается в коды передачи социальных ценностей и смыслов, то к решению задачи по распутыванию ее сегодняшних сложностей можно приступать по меньшей мере с признания того, что деньги и товары сами по себе являются исходными носителями культурных кодов. Поскольку товары и деньги полностью включены в процесс обращения, это означает, что культурные формы прочно встроены в ежедневный процесс оборота капитала. Поэтому следует начинать именно с повседневного опыта, связанного с деньгами и товарами, вне зависимости от того, могут ли отдельные товары или даже целые знаковые системы извлекаться из общей массы и составлять основу «высокой» культуры или того специализированного имиджмейкинга, который мы уже имели повод прокомментировать.
Уничтожение пространства посредством времени радикально изменило набор товаров, входящих в повседневное воспроизводство. Произошла реорганизация бесчисленных систем локальных продуктов питания путем включения их в глобальный товарообмен. Например, французские сыры, в 1970-х годах фактически недоступные нигде в Америке, за исключением нескольких гастрономических лавок в крупных городах, теперь масштабно продаются на всей территории США. И если расценивать этот кейс как некий образец элитного потребления, то пример потребления пива предполагает, что интернационализация продуктов, которые традиционная теория размещения производства всегда рассматривала в высокой степени ориентированными на рынок, теперь завершена. В 1970 году Балтимор был, по существу, городом одной марки пива, производимой там же, однако первые региональные образцы пива из таких мест, как Милуоки и Денвер, а затем и пиво из Канады и Мексики, за которыми последовали европейские, австралийские, китайские, польские и т. д. сорта, оказались дешевле. Прежде экзотические продукты питания стали общераспространенными, тогда как популярные локальные деликатесы (в случае Балтимора – голубые крабы и устрицы), некогда относительно недорогие, подскочили в цене, когда они сами оказались интегрированными в торговлю на дальние расстояния.
Рынок в исходном смысле этого слова всегда был «универмагом стилей», цитируя высказывание Рабана, однако продовольственный рынок – в качестве одного из примеров – теперь выглядит совершенно иначе, чем двадцать лет назад. Кенийская фасоль, калифорнийские сельдерей и авокадо, североафриканский картофель, канадские яблоки и чилийский виноград, – все это располагается бок о бок в британском супермаркете. Такое разнообразие заодно обеспечивает стремительное распространение кулинарных стилей, даже среди относительно бедных. Конечно, подобные стили всегда мигрировали, следуя за миграционными потоками различных групп, прежде чем медленно раствориться в городских культурах. Новые волны иммигрантов (из Вьетнама, Кореи, Филиппин, Центральной Америки и т. д., которые добавились к предшествующим группам японцев, китайцев, чикано
[92] и всевозможных европейских этнических групп, также обнаруживших, что их кулинарное наследие можно возродить ради развлечения и прибыли) делают типичные города США наподобие Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Сан-Франциско (в последнем недавняя перепись показала, что большинство населения составляют именно различные меньшинства) средоточием как кулинарных стилей, так и мировых товаров. Но и здесь произошло ускорение, поскольку кулинарные стили перемещались быстрее, чем потоки иммигрантов. Чтобы круассан стремительно распространился по Америке, бросив вызов традиционному пончику, не потребовалось какого-то значительного притока французских мигрантов в США; точно так же не потребовалось и большого потока американских мигрантов в Европу, чтобы американский фастфуд, особенно гамбургеры, появился почти во всех средних европейских городах. Китайский фастфуд, итальянские пицца-салоны (управляемые американскими сетями), ближневосточные лотки с фалафелем, японские суши-бары… – этот список теперь бесконечен в западном мире.
Вся мировая гастрономия сейчас собрана в одном месте почти в точности так же, как всемирная географическая сложность каждый вечер сводится к ряду образов на статичном телеэкране. Тот же самый феномен эксплуатируется во дворцах развлечений типа Эпкотта
[93] и Диснейленда; тем самым появляется возможность, как утверждают американские рекламщики, «попробовать на вкус Старый свет за один день без необходимости туда ехать». Общим следствием становится то, что теперь посредством всевозможного опыта – от продуктов питания до кулинарных навыков, музыки, телевидения, развлечений и кино – можно пережить мировую географию опосредованно, как симулякр. Переплетение симулякров в повседневной жизни сводит вместе различные миры (миры товаров) в одном и том же пространстве и времени. Однако это происходит таким образом, что любой след оригинала, трудовых процессов, которые потребовались для их производства, или подразумеваемых в их производстве социальных отношений практически полностью скрыт.
