Центр города – это активное место; в традиционном понимании жителей провинциальных городков и деревень (в том понимании, литературное существование которого было обеспечено авторами наподобие Жироду или Жюля Ромена в первой половине XX века), в городах и деревнях, какими они представлялись в эпоху Третьей республики и каковыми они во многом и являются до сих пор, именно в центре расположено определенное количество кафе, отелей и торговых точек, неподалеку от площади, на которой находится рынок (когда церковная и рыночная площади не смешиваются). С регулярными еженедельными интервалами (воскресенье – всегда день рынка) центр оживляется.
Новые города, созданные в соответствие с технократическими и волюнтаристскими градостроительными проектами, часто упрекают именно в отсутствии «мест для жизни», характерных для городов эпохи «медленной истории», где отдельные маршруты встречались и сливались, где имел место спонтанный диалог и рассеивалось одиночество – на пороге церкви, в мэрии, у стойки кафе, у входа в булочную; слегка ленивый ритм и неспешная болтливая атмосфера воскресного утра до сих пор являются важной частью жизни во французской провинции.
Эта Франция может быть определена как ансамбль, гроздь центров разной мощности, поляризующих административную, событийную и торговую деятельность регионов разного размера. Организация маршрутов, то есть дорожная система, соединяющая центры разных регионов плотной сетью национальных трасс (между центрами национального масштаба) и региональных дорог (между центрами масштаба департаментов), хорошо иллюстрирует эту полицентричную, но иерархизированную систему: на дорожных указателях, расположенных вдоль шоссе, до недавних пор указывалась дистанция до ближайшей агломерации и до ближайшего крупного города по пути. Сегодня эти указатели расположены на крупных щитах, хорошо видных издалека, – признак интенсификации и ускорения дорожного движения.
Любая агломерация во Франции стремится быть центром значимого пространства и как минимум одной специфической экономической активности. Если Лион, будучи мегаполисом, претендует (среди прочих титулов) на то, чтобы быть «гастрономической столицей», то небольшой городок вроде Тьера может назваться «столицей производства ножей», крупный поселок типа Дигуэна – «столицей керамики», а деревня вроде Жанзэ – «исконным производителем фермерской курятины». Эти титулы сегодня пишутся на въезде в город рядом с перечислением городов-побратимов в Европе. Такие указатели, являя собой в некотором смысле доказательство современности населенного пункта и его интеграции в единое европейское экономическое пространство, сосуществуют с другими надписями на других указателях, рассказывающих об исторических достопримечательностях местности: часовнях XIV или XV века, замках, мегалитах, музеях, посвященных местным ремеслам, кружеву или керамике. Они демонстрируют стремление к глубине истории в той же степени, что и к открытости внешнему миру, – как если бы одно уравновешивало другое. Любой город или деревня, построенные в сколько-нибудь историческое время, отстаивают свою историю, представляя ее заезжему автомобилисту на серии указателей, составляющих своего рода «визитную карточку» места. Эта демонстрация исторического контекста – явление весьма недавнее, совпадающее с реорганизацией пространства (строительство объездных дорог и крупных автомагистралей, проходящих в стороне от агломераций), которое, напротив, способствует «короткому замыканию» этого местного контекста, оставляя в стороне местные достопримечательности. Это явление можно обоснованно расценить как попытку соблазнить и удержать прохожего, туриста; однако оценить эффективность этой меры можно, лишь сопоставив ее с любовью к истории и местным особенностям, «вросшим» в землю, которые притягивают к себе повышенный интерес французов в последние двадцать лет. Давний монумент становится символом и доказательством аутентичности, которая сама по себе должна вызывать интерес: ширится разрыв между современностью пейзажа и его прошлым, на которое монумент ссылается. Ссылка на прошлое делает настоящее более сложным.
Следует добавить, что минимальная историчность всегда накладывалась на городскую или сельскую местность во Франции через топонимику. Улицы и площади некогда были местами празднования. Безусловно, распространено явление, когда несколько памятников, создавая определенный эффект избыточности, – не лишенный, впрочем, своеобразного очарования, – дают свои имена улицам, ведущим к ним, или площадям, на которых они стоят. Так же не поддаются исчислению Вокзальные, Театральные улицы или площади Мэрии. Однако чаще всего артериям городов и деревень дают имена местные и общенациональные знаменитости либо великие события национальной истории, так что составление комментария ко всем названиям улиц мегаполиса наподобие Парижа потребовало бы изложения всей истории Франции – от Верцингеторикса до де Голля. Постоянный пассажир метро, освоившийся с парижской подземкой и названиями станций, отсылающими к улицам или достопримечательностям на поверхности, так же буднично и машинально вливается в историю, как и парижский пешеход, для которого Алезия, Бастилия или Сольферино являются скорее пространственными ориентирами, нежели историческими событиями.
Дороги и перекрестки во Франции также склонны становиться «памятниками» (в смысле мест памяти и воспоминаний) в той степени, в которой имя, данное им при основании, вписывает их в историю. Эти бесконечные отсылки к истории приводят к частым пересечениям между маршрутами, перекрестками и памятниками. Такие пересечения и наложения особенно густы в городах (и более всего – в Париже), где плотность исторического контекста чрезвычайно высока. Нет единого центра Парижа; он обозначен на дорожных указателях и силуэтом Эйфелевой башни, и названием «Париж – Нотр-Дам», отсылающим к историческому центру столицы – острову Сите, зажатому между двумя рукавами Сены в нескольких километрах от Эйфелевой башни. Таким образом, у Парижа несколько центров. В административном плане следует отметить двойственность, которая всегда была проблематичной в нашей политической жизни (что опять же отражает степень ее централизации): Париж – это и город, поделенный на двадцать округов, и столица Франции. Парижане имеют достаточно оснований верить в то, что именно они вершили историю Франции; это убеждение, укорененное в памяти о 1789 годе, нередко является источником напряжения между муниципальными и национальными властями. С 1795 года и до недавнего времени, за коротким исключением в период революции 1848 года, поста мэра Парижа не существовало, вместо этого столица была разделена на двадцать округов и двадцать мэрий под общим управлением префекта Сены и полицейской префектуры. Муниципальный совет существует только с 1834 года. Когда несколько лет назад
[29] произошла реформа управления столицей и Жак Ширак стал мэром Парижа, в политических кругах интенсивно обсуждалось, сделается ли этот пост вехой на его пути к президентству. Никто на самом деле не задумывался, что управление городом, в котором живет каждый шестой француз, может само по себе быть карьерной целью. Существование трех парижских дворцов (Елисейского, Матиньонского и Отель-де-Виль), имеющих, безусловно, совершенно различные функции, но вызывающих сложности в проведении различий в других отношениях, и еще как минимум двух других правительственных зданий – Люксембургского дворца (местонахождение Сената) и Национальной ассамблеи (местонахождение парламента) достаточно ясно показывает действенность географической метафоры, описывающей тяготение нашей политической жизни к централизации: несмотря на разделение властей и функций, она всегда стремится к тому, чтобы выделить или признать «центр центров», из которого все исходит и к которому все сходится. Речь, конечно, не идет о простой метафоре, когда мы в определенные моменты задаемся вопросом о возможном смещении центра власти из Елисейского дворца в Матиньонский или даже из Матиньонского в Пале-Рояль, в котором заседает Конституционный совет: следует задаться вопросом, не объясняется ли вечно насыщенный и стремительный ритм демократической жизни во Франции напряжением между политическим идеалом плюрализма, демократии и равновесия (идеалом единодушно разделяемым – в теории) и интеллектуальной географически-политической моделью системы управления, унаследованной от предшествующей истории (но совместимой с демократическим идеалом и требующей от французов постоянного переосмысления основ и переопределения центра государственной системы).
