Движение добавляет к сосуществованию миров и комбинированному опыту восприятия антропологического места и того, что более им не является (через этот опыт Старобинский, по существу, и определяет модерн) также особый опыт определенной формы одиночества, или, говоря буквально, «занятия позиции» – опыт того, кто, находясь лицом к лицу с пейзажем, который ему полагается созерцать и который не созерцать невозможно, «принимает позу», получая от ее осознания редкое, порою слегка меланхолическое удовольствие. Неудивительно, что именно у одиноких странников позапрошлого века – не у профессиональных путешественников или ученых, но среди путешествующих по настроению или по случаю – мы находим пророческие описания пространств, в которых ни идентичность, ни связи, ни история более не имеют по-настоящему смысла, в которых одиночество ощущается как выход за пределы себя или истощение собственной индивидуальности, где только течение образов позволяет почувствовать бег гипотетического прошлого и бросить беглый взгляд на возможность будущего.
Еще в большей степени, чем о Бодлере (довольствующемся стремлением к путешествию), здесь уместно вспомнить о Шатобриане, который беспрестанно путешествует и обладает даром видения – однако видит лишь гибель цивилизаций, разрушенные и поблекшие пейзажи, сиявшие в давно ушедшие времена, обманчивые следы обвалившихся монументов. Лакедемония, исчезнувшая навсегда, Греция, лежащая в руинах под игом захватчиков, не ведающих о ее древних богатствах, – увиденное навевает «случайному» путнику образы утраченной истории и утекающей жизни, но скорее само движение, свойственное путешествию, манит и увлекает его. У этого движения нет иной цели, кроме себя самого – если не считать записей, фактически фиксирующих и воспроизводящих движущийся образ.
В первом предисловии к «Путешествию из Парижа в Иерусалим» сказано все
[43]. Шатобриан отвергает предположение о том, что путешествие было предпринято с целью описать его, но признает, что в нем он искал «образы» для своих «Мучеников»
[44]. Он не претендует на научность своих описаний: «Я не иду по следам Шарденов, Таверньеров, Шандлеров, Манго-Парков, Гумбольдтов…» (с 1.9). В некотором смысле это произведение, не имеющее четко высказанного намерения, удовлетворяет противоречивому стремлению рассказывать только о своем авторе, при этом ничего никому о нем не говоря: «[читатели] везде увидят больше человека, нежели писателя – я всегда говорю о себе; и говорил ничего не опасаясь, ибо не намерен был издавать в свет сих записок» (с. 20). Панорамы, облюбованные посетителем и описываемые автором, разумеется, включают в себя серию достопримечательностей («гора Гиметт на востоке, гора Пентеликон на севере, Парнас на северо-западе…»), но созерцание значимым образом завершается в момент, когда, обращаясь само на себя в качестве объекта, оно распадается на неясное множество взглядов в прошлое и будущее:
«На сию картину Аттики, на сие зрелище мною рассматриваемое, смотрели люди, коих глаза уже две тысячи лет закрыты. Я также закрою глаза в свое время: другие люди, подобно мне, блуждающие, придут также размышлять на сих развалинах» (с. 153).
Идеальная точка обзора – сочетающая дистанцию с эффектом движения – расположена на палубе удаляющегося корабля. Описания скрывающейся из виду земли достаточно для того, чтобы вызвать образ пассажира, все еще ищущего ее глазами: еще немного, и от нее остается лишь тень, отзвук, слабый шум. Это упразднение места и является основным наполнением путешествия, конечной позицией путешественника:
По мере отдаления нашего колонны Суниума казались еще прекраснее: располагаясь выше волн, они казались стоящими на голубо-небесном своде по причине чрезмерной их белизны и ясности ночи. Мы были уже довольно далеко от мыса и вместе с тем слышали удары волн о скалу, шум ветра в можжевеловых кустарниках и песни кузнечиков, которые ныне одни только живут в развалинах храма: это был последний шум, который я слышал на земле Греции (с. 190).
Что бы он ни говорил («Я, может быть, буду последним французом, отправляющимся в Святую Землю с идеями, чувствами и целями пилигрима»), с. 133), Шатобриан совершает отнюдь не паломничество. Конечная точка, к которой ведет паломнический путь, по определению перенасыщена смыслом. Смысл, за которым к ней идут, одинаково ценен и вчера, и сегодня для любого паломника. Путь к ней, состоящий из переходов и примечательных мест, вместе составляет место «дороги в одну сторону», или «пространство» в определении Мишеля де Серто. Альфонс Дюпрон
[45] отмечает, что путешествие по морю само по себе имеет значение инициации:
Так, на дорогах паломничества, как только дело доходит до переправы по морю, возникает разрыв, словно бы приближающий героику к обычной жизни. Земля и вода совершенно не равны в восприятии человека, и особенно при морских путешествиях становится очевиден этот разрыв, создаваемый тайной воды. За очевидными фактами тут кроется более глубинная реальность, которую интуитивно угадали несколько деятелей Церкви начала XII века с их идеей о совершении ритуала перехода с помощью путешествия по морю (с. 31).
В случае Шатобриана речь идет совсем о другом; его конечной целью являлся не Иерусалим, но Испания, в которой его ждала любовница («Путешествие…», однако, не является исповедью: Шатобриан демонстрирует благоразумие и «сохраняет позу»); и святые места вдохновляют его меньше всего. О них уже многое было сказано.
…Здесь я ощущаю смущение. Следует ли мне описать точную картину святых мест? Но тогда я только лишь скажу то, что было сказано до меня: ни один сюжет не был бы столь неизвестным современным читателям, при этом будучи абсолютно исчерпанным. Должен ли я умолчать о них? Но не устраню ли я тем самым важнейшую часть моего путешествия, его конечную точку и цель? (с. 308).
Несомненно, в подобных местах христианин, которым он хочет быть, не может воспевать беспощадное отрицание всего сущего столь же правдоподобно, как он делает это в Аттике или Лакедемонии. Раз так, то он пишет с усердием, демонстрируя недюжинную эрудицию и цитируя целыми страницами путешественников и поэтов вроде Мильтона или Тассо. Он становится уклончивым, и на сей раз обилие слова и документальных свидетельств позволяет определить святые места Шатобриана в качестве не-места, весьма сходного с не-местами, создаваемыми слоганами и иллюстрациями туристических буклетов и путеводителей. И если мы на секунду вернемся к определению современности как к желанному сосуществованию двух различных миров (бодлеровская современность), то увидим, что опыт не-места как отсылки к себе самому, одновременное дистанцирование от зрителя и зрелища в том или ином виде могут присутствовать здесь. Старобинский, комментируя первое стихотворение «Парижских картин», настаивает на сосуществовании двух миров, на смешении труб и колоколен, но он отмечает и особое положение поэта, который желает смотреть на вещи сверху и издалека, не принадлежа ни к миру религии, ни к миру работы. Такая позиция, по Старобинскому, является двойным аспектом современности: «потеря субъекта в толпе – или, напротив, абсолютная власть, отвоеванная индивидуальным сознанием»
[46].
