Используемый словарь (вокабуляр) здесь является ключевым, поскольку он формирует структуру привычек, воспитывает взгляд, наполняет значением пейзаж. Вспомним на мгновение определение, которое предлагает Венсан Декомб
[51] для понятия «риторические территории» (pays rhetorique) на основании анализа «философии» или, скорее, «космологии» Комбре:
Где персонаж оказывается у себя дома? Вопрос в меньшей степени касается географической территории, чем риторической (в классическом понимании слова «риторика», определяемом риторическими высказываниями – призывом, обвинением, критикой, рекомендацией, предостережением и т. п.). Персонаж оказывается у себя дома там, где ему понятна и приятна риторика людей, с которыми он делит жизнь. Признаком попадания домой является возможность быть понятым без особых проблем и вникнуть в рассуждения своих собеседников без необходимости длительных объяснений. Риторическая страна персонажа заканчивается там, где его собеседники больше не понимают обоснований, которые он дает своим действиям и поступкам, жалоб, которые он формулирует, или выражаемого им восхищения. Затрудненность в риторической коммуникации обозначает переход границы, которую, конечно, следует представлять себе скорее как фронтир или приграничные территории, нежели как четко прочерченную линию (с. 179).
Если Декомб прав, из этого следует заключить, что в мире гипермодерна никто никогда не окажется «дома»: зоны фронтира или «приграничные терртории», о которых он говорит, больше не выводят в совершенно незнакомые миры. Гипермодерн (проявляющий себя одновременно в трех аспектах избытка: избыток событий, избыток пространства, индивидуализация референций) естественным образом находит свое завершенное воплощение в не-местах. Через них совершают транзит слова и образы, укореняющиеся в тех все еще разнообразных местах, где люди по-прежнему пытаются построить часть своей повседневной жизни. Не-место заимствует слова у исторических мест, непосредственно в «почве» – то, что мы видим на автотрассах, где «зоны отдыха» (понятие «зона» (aire) является максимально нейтральным и удаленным от места и местности) иногда устанавливаются по отношению к определенной и таинственной черте близлежащей местности: «зона Совы», «зона Волчьей Хижины», «зона Страшного Ущелья», «зона Крокетов»… Мы живем в мире, где то, что этнологи называют «культурным контактом», становится общим феноменом. Первая сложность этнологии «здешнего» состоит в том, что она всегда имеет дело с «там», при этом не имея возможности конституировать это «там» в форме отдельного, четко отличимого от прочих (экзотического) объекта. Язык свидетельствует об этих множественных взаимных проникновениях. Повсеместное использование общеупотребимого английского (basic English) в коммуникационных технологиях или маркетинге является в этом смысле показательным: оно свидетельствует не столько о триумфе одного языка над всеми прочими, сколько о вторжении во все языки определенного универсального словаря. Значима скорее потребность в этом обобщенном словаре, нежели тот факт, что он состоит из английских слов. Лингвистическое ослабление (обозначим так снижение семантической и синтаксической компетенций в средней практике разговорных языков) в большей степени объясняется этой генерализацией, чем контаминацией и подрывом одним языком другого.
Теперь мы можем ясно увидеть, чем гипермодерн отличается от модерна (в понимании Старобинского, основанном на творчестве Бодлера). Гипермодерн не является исчерпывающим, но касается лишь конкретной современности. В модерности бодлеровского пейзажа, напротив, все перемешивается и держится друг за друга: шпили и трубы являются «мачтами города». Наблюдатель модерна созерцает чередование старого и нового. Гипермодерн, в свою очередь, превращает старое (историю) в специфическое зрелище наряду с любыми другими экзотизмами и местными частностями. История и экзотизм играют в нем ту же роль, что и цитирование в письменном тексте: роль, с замечательной ясностью демонстрируемую в каталогах современных турагентств. В не-местах гипермодерна всегда находится место (на витрине, на афише, по правому борту самолета, слева от автотрассы) «достопримечательностям», представленным как таковые: ананасы из Кот-д’Ивуар; Венеция – город дожей; крепость Танжера; Алезия
[52]. Они не производят никакого синтеза, ничего не вбирают, но лишь позволяют на период проезда сосуществовать отдельным индивидуальностям, похожим друг на друга и безразличным друг к другу. Если не-места выступают в качестве пространства гипермодерна, то последний не может претендовать на те же амбиции, что и модерн. Как только индивиды сходятся вместе, они формируют общество и обустраивают места. Пространство гипермодерна же подтачивается следующим противоречием: оно имеет отношение только к индивидам (клиентам, пассажирам, пользователям, слушателям), которые при этом идентифицируются, вписываются в общество и локализуются (имя, профессия, место рождения, адрес) лишь на входе или выходе. Если не-места выступают в качестве пространства гипермодерна, то следует объяснить этот парадокс: социальная игра, по всей видимости, разыгрывается не на аванпостах современности, а где-то еще. Одновременно масштабно и между делом, «среди всего прочего» не-места принимают с каждым днем все более многочисленных индивидов. И они в особенности становятся мишенью тех, кто в своем стремлении к завоеванию или отстаиванию своей территории доходит до терроризма. Аэропорты и самолеты, супермаркеты и вокзалы всегда были основными местами совершения террористических атак (не говоря уже о заминированных автомобилях); безусловно – из соображений эффективности (если это верное слово); но, возможно, здесь кроется и другая причина: те, кто стремится к новым формам социализации и локализации, видят в этих местах более или менее отчетливо отрицание своих идеалов. Не-место является противоположностью утопии: оно существует, не содержа в себе ничего органически социального.
Здесь мы приходим к едва затронутому выше вопросу: вопросу политики. В статье, посвященной городу
[53], Сильвиан Агасински напоминает, что являлось идеалом и требованием Анахарсиса Клоотса, члена революционного Конвента. Он, будучи враждебным всякой «воплощенной» власти, требовал смерти короля. Любая локализация власти, любой единичный суверенитет, даже разделение человечества на отдельные народы казались ему несовместимыми с неделимым суверенитетом всего человеческого рода. В этой перспективе столица – Париж – являлась бы привилегированным местом только в той степени, в какой может быть привилегированной «оторванная от корней, детерриториализованная мысль»: «Парадокс столицы этого абстрактного, универсального и, возможно, не просто буржуазного человечества – пишет Агасински, – состоит в том, что она также является не-местом, „нигде“, чем-то наподобие того, что Мишель Фуко, не включавший в это понятие город, называл гетеротопией» (с. 204-205). Несомненно, сегодня в масштабах целого мира проявляется противоречие между универсалистским и территориалистским направлениями мысли. Мы коснулись лишь одного из аспектов изучения данного вопроса, исходя из констатации того, что все возрастающая доля людей живет – как минимум часть своего времени – вне территории, и что вследствие этого сами условия определения эмпирического и абстрактного меняются под воздействием тройственного ускорения, определяющего эпоху гипермодерна.
