В повседневной городской жизни «другим» может оказаться продавец или официант, обратившийся к вам, как к своему приятелю, кассирша в супермаркете или служащая в банке, выстукивающая по клавишам трехдюймовым маникюром, машинист метро, чей тюрбан – это первое, что вы видите, когда поезд с грохотом подъезжает к станции. Вместе с тем, несмотря на дискуссии, которые продолжались со времен Чикагской школы в 1920-х и до «деклассированной» школы 1980-х, многие социальные практики, ранее считавшиеся сугубо «субкультурными», сегодня переходят границы классов и этносов. Употребление наркотиков, внебрачные дети и матери-одиночки стали более частыми явлениями во всех слоях населения. Белые копируют афроамериканских рэперов (называющих себя «ганста», с отсылкой к предыдущему поколению иммигрантов, оставивших свой след в обществе). Из борьбы предыдущих поколений за существование, как социальное, так и сексуальное, извлекаются важные уроки. Индустрия развлечений производит общих для всех кумиров и доступные всем ритуалы. «Кокакультурализм», как называет весь комплекс коммерческой культуры Генри Льюис Гейтс-младший (Gates 1993, 117), является наиболее мощной формой общественной культуры. Если это единственный источник общественной культуры, то границы между субкультурами становятся более прозрачными, а самоидентификация представителей гетто и доминирующей культуры все ближе. В этих условиях сближение сдерживается путем создания новых культурных различий, подтверждающих культурную силу страха.
В таком ландшафте нет безопасных мест. Отличие беспорядков в Лос-Анджелесе 1992 года от более ранних бунтов состояло в том, что бесправные массы готовы были нарушить практически любые географические границы, кроме, пожалуй, заборов, за которыми живут богачи. Насильственный отъем машины у владельца – одно из самых распространенных преступлений в Америке – может случиться на шоссе, а может – на парковке возле ресторана быстрого питания. «Если уж в “Макдональдсе” ты не чувствуешь себя в безопасности, то где ж тогда безопасно?» – вопрошает водитель из Коннектикута (New York Times, February 27, 1993). Пользователи круглосуточных банкоматов так часто подвергаются грабежам, что оператор сети NYCE, обслуживающей 10 тысяч банкоматов в Нью-Йорке, распространяет буклеты с правилами безопасности, достойными секретной военной базы: «Приближаясь к банкомату, внимательно следите за окружающей обстановкой… Пользуясь банкоматом в ночное время, убедитесь, что он расположен в хорошо освещенном месте. Если есть возможность, лучше, чтобы кто-нибудь был рядом». Кто-нибудь, только не бездомный с пустым бумажным стаканчиком в руке, который встречал вас у двери, пока горсовет Нью-Йорка не выпустил закон, запрещающий попрошайничать ближе чем в пяти метрах от банкомата. А вот что гласит испаноязычное объявление в метро: «Соблюдайте бдительность. Ваши глаза, уши, интуиция – естественный залог безопасности при операциях с банкоматом». В Чикаго и Лос-Анджелесе банкоматы стали устанавливать в полицейских участках, чтобы жители беднейших районов могли безопасно снять наличные.
В конце 1940-х – начале 1950-х годов был короткий период, когда в городских рабочих районах замаячила возможность интеграции белых и афроамериканцев в более или менее единый социальный класс. Однако мечту похоронили программа переселения в пригороды, продолжение расовой дискриминации в вопросах трудоустройства, упадок социальных служб в расширяющихся этнических гетто, огульная критика движения за интеграцию из-за ассоциации с принципами коммунистической партии и страх перед преступностью. В течение последующих пятнадцати лет, периода достаточно длительного, чтобы при сегрегации выросло целое поколение, внутригородские гетто обросли стереотипными образами «другого». Жизнь меньшинств из рабочего класса демонизировалась в культурной перспективе жителей «центра», что включало «четыре идеологических элемента: ассоциация физической структуры окраин с разваливающимися домами и заброшенными фабриками, и в целом – полным запустением; романтизация жизни белого рабочего класса, с особым подчеркиванием центральной роли семейной жизни; патологическое представление о черной культуре и стереотипный взгляд на культуру уличную» (Burgess 1985).
К 1980-м годам формирование многочисленного черного среднего класса, чьи доходы были более или менее сопоставимы с доходами белых семей, и увеличение миграции открыли новые возможности расовой и этнической интеграции городов. На этот раз куда более заметная борьба идет за право определять образ города. Несмотря на фактическое обнищание различных групп городского населения, более существенным является вопрос, смогут ли города воссоздать свою общедоступную публичную культуру. Силы порядка отступили в «небольшие городские пространства», вроде управляемых частными компаниями парков, которые можно обустроить так, чтобы производить благоприятное впечатление. Рядовым госслужащим – учителям, полицейским – не хватает то ли времени, то ли желания понять этот обобщенный этнос «других». «Мы не знаем, как говорить с сальвадорскими беженцами, с вьетнамскими речными племенами, афроамериканцами, живущими в районах, где крэк продается на каждом углу», – жалуется педагог из Лос-Анджелеса, ратующий за реформу государственной школы. «Пропасть между нынешним поколением, которое находится у руля, и последующим все более ширится. Мы мало знаем и еще меньше понимаем в их жизни» (New York Times, February 16, 1993, A13).
Те же, кто унаследовал город, предъявляют свои права на его центральные символические пространства. И не только на главные улицы, по которым проходят парады и шествия, не только на центральные парки, но и на монументальные комплексы, подтверждающие идентичность через визуальное доказательство присутствия той или иной группы в истории.
Многие места, которые сегодня считаются важнейшими общественными пространствами, обрели этот статус не сразу, а со временем. Некоторые из них, например здания муниципалитетов, Центральный вокзал, музей Метрополитен, были построены в качестве репрезентаций централизованной власти. Другие, как, например, Таймс-сквер, изначально являлись пространством коммерческой, а не политической культуры (Taylor 1992). Общественные пространства, вроде вашингтонского молла перед Белым домом, могут в конечном итоге приобрести политическую окраску, становясь памятником гражданскому долгу, а также жертвам и героизму, которых этот долг нередко требует. Общественное пространство можно также перестроить и переформатировать, чтобы, напротив, стереть память о проявлениях гражданской активности. Базилику Сакре-Кер построили на Монмартре в Париже вскоре после того, как в 1871 году там была учинена кровавая расправа над коммунарами (Harvey 1985b); вокруг нью-йоркской площади Колумба пустили движение, чтобы прекратить митинги левых, которые регулярно проходили там в 1920—1930-х годах.
До 1914 года, как сообщается, «Таймс-сквер был излюбленным местом собраний граждан. Когда площадь стала слишком многолюдной, гражданская активность переместилась к северу; сегодня на площади перед памятником [Колумбу] происходят импровизированные диспуты, собравшиеся слушают выступающих на всевозможные темы от обсуждения “Века разума” Томаса Пэйна до преимуществ овощной диеты» (Federal Writers’ Project 1939b, 180). Сегодня разговоры на площади Колумба сводятся к обсуждению девелоперских проектов – кто и где собирается построить очередной небоскреб и как мало он заплатит городу за разрешение на строительство.
