Как отмечают Роберт Вентури и его соавторы, базар, в отличие от современной торговой улицы, почти не размечен. «На базаре условием общения является близость расположения» (Venturi, Brown, and Izenour 1972, 9; см.: Agnew 1986: ch. 1): ограниченное пространство, спорные вопросы, возникающие при обмене, провоцируют социальные практики беседы и осязательные практики соприкосновения. В определенное время дня такие пространства определенным образом отвечают запросам выходящих за покупками женщин. Однако на карте города, складывающейся в голове ребенка, эти espaces vécus, наравне с родным домом, находятся в самом центре обитаемого мира. Местные торговые улицы, особенно при наличии этнической, классовой или гендерной общности, становятся местом формирования идентичности.
Возможно, живя всю жизнь в сформированных вокруг центра старых городах – Филадельфии, Нью-Йорке, Париже, Белграде, – я склонна преувеличивать значение районных торговых улиц. Более того, поскольку я много лет живу в Нью-Йорке, в этнических рынках мне видятся признаки здорового оживления, которых не хватает на Кенсингтон-авеню в Филадельфии и Максвелл-стрит-маркет в Чикаго
[45]. В Нью-Йорке намного больше иммигрантов, чем в Филадельфии; соответственно и на улицах они заметнее. И говорю я не о туристических рынках Чайнатауна и Маленькой Италии, привлекающих посетителей долгой историей этих этнических поселений.
Я убеждена, что обычные торговые площади, куда ходят обычные люди, несмотря на все различия в расположении, условиях и транспортной доступности, являются важнейшими точками практической активности в области формирования городской общественной культуры во всех больших городах. И такие места повсюду: находящиеся, как правило, в руках иммигрантов крытые блошиные рынки Нью-Йорка вполне схожи с толкучками Лос-Анджелеса, а устроенные азиатами швейные мастерские и овощные лавки Нижнего Ист-Сайда вполне можно сравнить с заведениями на лондонской Брик-лейн. Торговая улица – это практически всегда сердце современного города. Не обладая достаточной самобытностью для исторического исследования, районные торговые улицы врезаются в нашу память навсегда, даже если это означает ностальгию по утраченной сплоченности сообщества и оставленному в прошлом своеобразию. «Традиционный рабочий район с его маленькими радостями угловых магазинчиков, газовых фонарей, экипажей, трамваев для будущих поколений исчез навсегда» (Williams 1973, 297). А ведь именно с торговых улиц нашего детства зачастую начинаются наши воспоминания.
Воспоминания моего поколения охватывают и белые перчатки, которые надевали, чтобы поехать за покупками в центр (см.: E. Wilson 1991, 1; Beauregard 1993, ix), когда мы были детьми, и вызванный джентрификацией и появлением торговых центров на окраинах коммерческий бум, когда мы уже стали взрослыми. Чем старше я становлюсь, тем теснее и осознаннее мои детские грезы связаны с «мирами, которые мы потеряли». Для эпохи модернизма вполне естественно, что многие из этих миров обозначены в нашей памяти проявлениями коммерческой культуры, и их утрата, что характерно для опыта городского ребенка, была обусловлена самоустранением белых представителей среднего класса из занимаемых ими районов. Память, как известно, работает выборочно. И все же в автобиографии многие вещи проявляются четче, чем в трудах по социологии.
Детская топография
Бывает, что по ночам мне снится торговая улица на севере Филадельфии, где я росла в 1950-х. Это был старый район, населенный представителями среднего и низов среднего класса. Район был исключительно белый, и синагоги здесь соседствовали с церквями. По обе стороны улицы росли высокие платаны. Дома были, конечно же, меньше, чем в моих воспоминаниях. Среди них встречалось много частных домиков на шесть комнат, но у всех без исключения была лужайка и крыльцо спереди и огороженный садик сзади. Наш дом построили в 1920-х годах, и мои родители были вторыми его хозяевами. Как и в еще более старых районах, которые простирались от центра к северу, наш садик выходил в проулок.
Каждое утро по этому проулку дворники катили тележки, гремя железными крышками мусорных баков. Иногда доносился клич точильщика. Я помню, как по утрам молочник выставлял у крыльца нашего дома бутылки с молоком, помню разносчика овощей и фруктов, помню, как из кузова грузовичка, который раз или два в неделю парковался на нашей улице, продавали свежий хлеб из местной пекарни. Моя мама предпочитала затовариваться на улице, расположенной в двух кварталах от нашей. Сейчас я понимаю, что это был аванпост городской еврейской культуры – хотя ни о городе, ни о еврействе в 1950-х мы, конечно, не задумывались, как не задумывались, будучи детьми, и о том, что мы – «европейские» американцы и вообще белые. Для нас это была всего лишь 11-я улица: сосредоточение двухэтажных кирпичных домов с витринами на первом и квартирами на втором.
Среди прочих магазинов, там было три «еврейских» деликатесных лавки, где нарезали тонкими ломтиками соленого лосося, взвешивали серебристую селедку, а из бочек с рассолом выуживали всевозможные соленья. Было три булочные, торговавших собственного изготовления рогаликами, халами, ржаным хлебом с тмином, булочками с луком, солеными палочками, а также кексами с посыпкой и сдобными бантиками, которые я называла свиными ушками, пока не побывала во Франции, где меня просветили, что это папильоны. Дочь пекаря училась со мной в одном классе, ее мама работала за прилавком. В соседней лавке миссис Фокс продавала масло, яйца и сыр. Она говорила с восточноевропейским акцентом, точное происхождение которого остается для меня тайной по сей день, и поверх домашнего платья носила коричневый кардиган и белый передник. Она всегда давала мне кусочек эмментальского сыра, который мы называли швейцарским, или чудесного домашнего мюнстера.
Миссис Фокс, семья булочника и обширное семейство владельцев деликатесной лавки – все жили над своими заведениями. Еще были две мясные лавки – кошерная и некошерная, и рыбный магазин, где в резервуаре плавал живой карп. Футболки и джинсы мне покупали в промтоварном, расположенном в одном квартале от перекрестка, а сандалии – в детском обувном через дорогу. Овощных лавок было несколько, но мама ходила только в одну. Она могла объявить Бену бойкот за помидор с гнильцой, но в итоге мы всегда возвращались к нему. Та же история с мясником Мейером, не выпускавшим из зубов окурок сигары, даже когда разделывал цыпленка. Его жена Этель сидела за кассой, а сын Харви помогал за прилавком и казался мне похожим на Элвиса Пресли.
Какие бы близкие отношения ни связывали нас с торговой улицей, мы понимали, что она стоит на нижней ступени культурной и географической иерархии. Кинотеатры, банки и супермаркеты – аванпосты доминирующей коммерческой культуры – располагались чуть дальше, но в пределах пешей прогулки. Рядом с ними была местная библиотека. Фастфудов на Брод-стрит еще не было, но перекусить можно было у стойки ресторанчика Horn and Hardart рядом с филиалом сети магазинов автозапчастей Pep Boys. Чтобы купить что-то более серьезное из одежды, пообедать в ресторане или посмотреть новый фильм, мы садились на автобус до центра.
