Судя по мемуарам, можно, по крайней мере, сделать вывод, что у девочек создается более «домашнее» представление о районных торговых улицах, тогда как для мальчиков они часть более агрессивной общественной жизни, социальной культуры, замешенной на освоении территории и показном поведении, а то и принадлежности к подростковой банде. На представление о торговой улице влияет также классовая принадлежность: от благосостояния и культурного капитала зависит, получит ли ребенок знания об этой улице через непосредственный личный опыт или же оно будет регулироваться нанятым персоналом и родителями, а также станет ли ребенок фланером, как Вальтер Беньямин, или «бродящим по городу», как Альфред Казин. Следующий вопрос касается состава посетителей этих общественных пространств. Можно ли понимать торговые улицы как нравственный стержень обособленных сообществ, как я предлагала ранее? Являются ли они точкой столкновения интересов покупателей из одной этнической группы и владельцев из другой (часто чернокожих и евреев) или же, напротив, способствуют интеграции? Ведь послевоенные еврейские иммигранты, купившие магазины на 11-й улице, были частью одного сообщества со своими рожденными в Америке еврейскими покупателями. Сегодняшних уличных торговцев из Африки в принадлежащих афроамериканцам магазинах не привечают.
Легкость взаимного переноса значений понятий «районный» и «этнический» в случае с торговыми улицами наводит на размышления о времени и пространстве, а также о социальной идентичности. Значит ли это, что «районный» имеет отношение исключительно к масштабу, а «этнический» – к характеру общественной жизни? До какой степени социальное воспроизводство различий зависит от общих договоренностей о единообразии? Зависит ли идентичность от отождествления себя с городом или, напротив, от противопоставления ему?
Рассмотрим городские воспоминания трех представителей моей этнической группы: европейского теоретика культуры Вальтера Беньямина, американской писательницы, автора книг о путешествиях Кейт Саймон и нью-йоркского литературного критика Альфреда Казина (единственного из них живущего по сей день)
[48]. Несмотря на существенные пространственно-временные различия (их детство прошло в Берлине, Бруклине и Бронксе соответственно, незадолго до или сразу после Первой мировой войны), меня всегда поражало сходство моего опыта и их переживаний, связанных с большим городом. Тем не менее разница в их детских картах города обусловлена классовыми различиями между Беньямином и Казином и половыми различиями между Казином и Саймон. Беньямин и Казин – «белые европейцы». Беньямин вырос в буржуазной еврейской семье в Берлине и, таким образом, представляет современную европейскую историю со всеми вытекающими последствиями: этнической ассимиляцией, левыми взглядами в политике и искусстве, многонациональной палитрой городской толпы, кафе, высокими стандартами архитектуры. Казин, как и Беньямин, – еврей. Однако, будучи рожденным в Европе
[49], рос он уже в Бруклине, в рабочем еврейском районе Браунсвилль. В его семье говорили на идиш, принимали активное участие в социалистическом движении, еврейских профсоюзах и иммигрантской политике. Казин вырос и стал представлять современную американскую литературу, описывающую вечный конфликт между природой и городами, искусством и политикой.
Почти с первых слов их воспоминаний город – Берлин и Браунсвилль – представляется через призму социального класса. «А теперь я хочу вызвать тех, кто ввел меня в город, – издалека начинает Беньямин свои «Берлинские хроники» (Беньямин 2005, 165). – Ведь именно ребенку, растущему в одиноких играх неподалеку от центра, нужны проводники для знакомства с окрестностями – для меня же, сына состоятельных буржуа, первыми такими проводниками были, конечно, няни». Далее он немедленно углубляется в главные увеселительные пространства города, пространства, которые он наследует по праву социального и культурного происхождения: «Они водили меня в зоосад… – а если не в зоосад, то в Тиергартен». Казин, напротив, начинает свои воспоминания с Браунсвилля, района настолько удаленного от центра, что, собираясь на Манхэттен, его жители говорили, что едут «в город». И воспоминания эти довольно язвительные: «Сойдя с поезда [метро] на станции “Рокэвэй-авеню”, в ту же секунду чувствую запах мужского туалета, потом аромат солений из ларька прямо на выходе с платформы, и тут меня охватывает ненависть вперемешку с ужасом и, что неожиданно, нежностью» (Kazin 1951, 5). Ненависть, которую он испытывает, оказавшись непосредственно на торговой улице своего района, проистекает из территориальной и национальной принадлежности Казина, которые, в свою очередь, являются маркерами иммигранта низкого социального статуса. Беньямин, напротив, обрушивает ненависть на собственную мать, которую он сопровождал в ее бесчеловечно рациональных экспедициях за покупками в центр города с таким неудовольствием, что долгие годы не мог (по собственному утверждению) отличить правую ногу от левой.
Беньямин не пишет о торговых улицах своего района. Все его воспоминания о Берлине относятся к центральной части с его кафе и апартаментами. С самого детства он был настоящим фланером – надменным, но ценящим новинки, деньги и дизайнерские марки:
В те далекие годы я познавал «город» только как театр покупок. Тогда я начал понимать, как деньги моего отца способны проложить нам путь меж прилавков, продавцов и зеркал, и оценивающие глаза нашей матери, чья муфта лежала на прилавке. В унижении «нового костюмчика» стояли мы посреди зала, и руки торчали из рукавов, как грязные ярлыки, и только в кондитерской мы снова могли воспрянуть духом, чувствуя, что неискренние восторги, унижавшие нашу маму перед лицом таких идолов, как Mannheimer, Herzog & Israel, Gerson, Adam, Esders & Madler, Emma Bette, Bud & Lachmann, наконец остались позади. Не пещерами с нужными товарами был для нас «город», но непроходимой горной грядой (Беньямин 2005, 193).
У Казина торговая улица Браунсвилля – это скудно представленный ширпотреб и связанные с ним ассоциации вторичности и жизненного фиаско. В его воспоминаниях о торговой улице сквозит страх – страх не иметь возможности вырваться из этого во всех смыслах пограничного существования:
Не успеваю я выйти из метро, как знакомое с раннего детства ощущение безысходности ошпаривает лицо, словно паром. …Оно зависает над жилищами негров в закоулках плохо освещенной улицы, где порванный холст с именами парней, отправившихся на войну, трепыхается на ветру. Стоячие колодцы конфетных лавок и бильярдных, фонари, горящие в сумерках над овощными лотками и тележками, сверкающие неоном витрины винных магазинов, горки халвы и шоколадных трюфелей в окнах конфетных лавок рядом с газетным ларьком, пыльные аптеки, где бутылочки с подкрашенной голубым и розовым водой по-прежнему покачиваются на цепочках, а рядом вывеска, сообщающая каждому, кто идет по Рокэвэй-авеню, что в магазине мистера А. есть штаны под пиджак любого цвета (Kazin 1951, 6).
Здесь видны и первые намеки на послевоенные изменения в расовом составе. Безысходность, упадочность собственного класса Казин проецирует, кроме прочего, на первых чернокожих, перебравшихся в самые заброшенные жилища. Но Казина мало что привлекает и еще меньше радует в облике обычных магазинов и их еврейских владельцев.
