Это была кишащая неграми улица с десятками театров, ресторанов и кабаре. Веселье от заката до рассвета. В полночь здесь было как днем. На улице было полно рабочих, картежников, проституток, сутенеров, проповедников и грешников. Дома по обе стороны улицы были перенаселены. Приличного жилья вы бы не нашли ни за какие деньги. Город наводнили спекулянты, гангстеры, головорезы.
Даже более будничная торговая улица местного масштаба – 145-я на западе Гарлема – была куда разнообразнее похожих пространств в еврейских мемуарах, даже браунсвилльской Питкин-авеню. Американская поэтесса карибского происхождения Одри Лорд (Lorde 1982, 50) вспоминает, как ходила с двумя сестрами – «три маленькие черные куклы с коленками, отмытыми до блеска, и тщательно заплетенными косичками» – по 145-й улице в конце 1930-х:
Мы пыхтели на подъеме, и на пути у нас были: бар «Звездная пыль», «Парикмахерская Микки: холодное и горячее выпрямление волос», бар «Гарлем-Боб», кафе «Мечта», парикмахерская «Свобода», и сигарный магазин «Оптимо». …Там был «Продовольственный магазин тетушки Мэй» и» Магазин женской и детской одежды у Сэди». Был бар «Китайское рагу» и баптистская церковь Миссии Шилоха, выкрашенная в белый цвет с витражными окнами по фасаду, магазин пластинок с пристегнутым цепочкой большим радио на входе, из которого доносилась музыка, задающая ритм согревающейся утренней улице. А на углу с Седьмой авеню, пока мы, взявшись за руки, ждали зеленого светофора, из темной прохлады за створками дверей «Полуденного салуна» до нас доносились таинственные и притягательные ароматы сдобы.
В различных названиях магазинов читается и корпоративная идентичность (сигары Оптимо), и частная собственность (тетушка Мэй, Сэди), и афроамериканская история (парикмахерская «Свобода»), и связь между этносом и сегрегацией (выпрямление волос и баптистская церковь), и местный китайский ресторан, в те годы куда чаще встречавшийся на Манхэттене, чем в любом другом городе Америки. Кроме прочего, такое разнообразие предполагает другое представление о «выходе в город». Это далеко не только торговая улица, здесь явственно присутствие мужчин – мужчин, которые не заняты днем, потому что работают ночью или не работают вовсе. Мужчины ходят в церковь, слушают поп-музыку, выпивают в барах. На еврейских торговых улицах, если это не хасидский район, мужчин не так много. В моем районе в послевоенные годы большинство женщин занимались исключительно домашним хозяйством. Во времена Казина и Саймон многие женщины брали надомную работу на текстильных фабриках. Черные женщины, напротив, трудились домработницами, в магазинах, ресторанах, а потом и в офисах. В будни они не могли ходить за покупками. Тем не менее, черные женщины были важными клиентами для местных магазинов. Одри Лорд с воодушевлением описывает, каким авторитетом пользовалась ее мать, что обусловливалось отчасти характером, ее статной фигурой, отчасти – ее убедительным исполнением семейной роли добытчицы продовольствия в местном контексте на соседской торговой улице.
Незнакомые люди обращались к ней у мясных рядов на рынке и спрашивали ее мнения относительно свежести мяса, его вкусовых качеств и годности для приготовления таких-то и таких-то блюд, и мясник, уже вне себя, тем не менее дожидался, пока мама выскажет свое мнение, естественно, критическое, но вместе с тем вполне уважительное. Незнакомые люди доверяли моей матери, и я понятия не имела почему, но от этого она казалась мне куда более могущественной, чем была на самом деле (Lorde 1982, 17).
Возможно, на торговых улицах происходил еще и такой вид обмена: выполняя роль домашней хозяйки, женщина становилась примером для девочек и укрепляла свой авторитет вне дома, в общественном пространстве, среди торговцев (см. также: Ewen 1985). Возможно, это воспоминание делает Одри Лорд ближе к Кейт Саймон, а в чем-то и к матери Вальтера Беньямина, и к моей.
При этом на торговых улицах своего района Лорд испытывает двойное давление: и как чернокожая, и как девочка.
В 1936–1938 годах 125-я улица между Леннокс и Восьмой авеню, позднее ставшая торговой Меккой всего черного Гарлема, была еще смешанной в расовом смысле территорией, управление и попечительство над которой находилось главным образом в руках белых владельцев. Были магазины, куда черных покупателей пускали неохотно, в других не было ни одного черного продавца. Даже там, где были готовы взять у нас деньги, это происходило с оговорками, да и брали часто слишком высокую цену. (Именно против этого выступал Адам Клейтон Пауэлл-мл., когда пикетировал и призывал к бойкоту рынка Блюмстейна и Вейсбеккера в 1939 году, пытаясь, небезуспешно, добиться трудоустройства черных на 125-й улице.) На улицах царило напряжение, как всегда в расово неоднородных переходных зонах. Помню, как еще совсем маленькой девочкой я съеживалась от специфического звука, хрипло-резкого гортанного скрежета, потому вслед за ним на моей курточке или ботинке часто оказывался гнусный сгусток серой мокроты. Мама стирала их обрывками газеты, которые всегда носила с собой в сумочке (Lorde 1982, 17).
Как и в воспоминаниях Казина о Браунсвилле, в мемуарах Лорд отчетливо ощущается чувственное отвращение, а также указания на изменения в расовом составе. Однако упадок и расовые изменения для черной женщины и белого мужчины имеют совершенно разные значения: если для Казина переход от евреев к черным означает еще более глубокое падение, то для Лорд он же означает путь к равноправию.
Кроме прочего, Лорд описывает регулярные домогательства белого владельца магазина на Вашингтон-Хайтс, недалеко от Гарлема, что для юного покупателя женского пола представляет собой еще один вид опасностей, подстерегающих на местных торговых улицах. Владельцем был «белый мужчина со слезящимися глазами и похожим на неполучившееся желе животом, который свисал из штанов» (1982, 49). Он продавал читаные комиксы и, предлагая обычный эротически нагруженный обмен услугами, одновременно очаровывал автора своим товаром и отталкивал своей внешностью и вечной сигарой:
«Дай-ка я тебе подсоблю, дорогуша, так тебе виднее». И я чувствовала, как его похожие на сосиски липкие пальцы обхватывают талию и тянут меня сквозь тошнотворный слой сигарного дыма к верхней полке, заваленной комиксами про Багз Банни и Порки Пиг. …Когда он наконец разжимал пальцы и опускал меня на долгожданный пол, я чувствовала себя замаранной и напуганной, как будто поучаствовала в каком-то грязном и непристойном ритуале.
Взамен она получала еще один комикс бесплатно – неплохое вознаграждение для девочки, чьи родители считают каждое пенни.
Даже мой почти сверстник, писатель Джон Эдгар Уайдмен, выросший, как и его мать, в Хоумвуде, историческом черном гетто Питтсбурга, воспринимал специфическое устройство торговых улиц черных районов как культурно близкую среду даже в незнакомом городе. Когда в 1959 году Уайдмен, поступив в Пенсильванский университет, переехал в Филадельфию, он и его немногие чернокожие однокурсники «колесили на автобусах по Фили в поисках мест, похожих на родные, таких как угол Фрэнкстаун и Брастон в Хоумвуде. Чтобы там были бильярдная, парикмахерская, закусочная, магазин пластинок, чтобы туда-сюда расхаживали разряженные во все цвета радуги негры, останавливаясь поболтать на углу» (Wideman 1984, 32). В итоге они «нашли Южную улицу. Прямо за мостом, если не торопишься, можно и пешком дойти. Это было максимально отдаленное от университета и максимально приближенное к дому место в Филадельфии. Другой мир». Спустя тридцать – сорок лет Уайдмен по-своему переживает опыт, знакомый еще Честеру Хаймсу и Лэнгстону Хьюзу, а до определенной степени и их современникам из еврейских иммигрантов. Чтобы найти себя в городе, нужно найти «дом»; построенная на различиях идентичность воспроизводится как реальной сегрегацией, так и ощущением сегрегации, а также сходством этнических торговых улиц.
