Освещение в СМИ ежегодных Гей-игр, которые проводились в Нью-Йорке летом 1994-го, в 25-ю годовщину Стоунволлского восстания
[59], дает представление о наименьшем общем знаменателе сегодняшних представлений о культуре. Это не просто спортивные соревнования среди представителей определенной группы. По идее, игры должны являть собой пример солидарности и гордости сообщества гомосексуалистов, закаленного участием в политической борьбе и поредевшего в борьбе со СПИДом. В материалах СМИ, освещавших спортивную и культурную программу игр, гомосексуальность преподносится как принадлежность к некоему этносу со своими корнями и традициями. Она также преподносится как стиль жизни, со своими формами развлечения и потребительскими предпочтениями. Стиль жизни, в свою очередь, неизбежно связывается с маркетингом, поскольку постоянно муссируется тот факт, что большинство одиноких гомосексуалистов в США зарабатывают больше, чем средняя американская семья. Неудивительно, что Гей-игры привлекают крупнейших корпоративных спонсоров (производителей товаров широкого потребления), выпускают футболки и прочую памятную сувенирную продукцию и превозносятся за вклад в туристическую экономику города. Ведущие издания освещали игры скорее как событие культурной жизни, нежели спортивной или политической.
Культура, вероятно, – это то, что у городов «получается» лучше всего. Но какая культура и какие города? Культуры городов, безусловно, включают в себя этничность, различные стили жизни и образы, если принять во внимание высокую концентрацию всевозможных меньшинств, доступность и разнообразие потребительских товаров и распространение стиля через СМИ. Города являются центрами культурной индустрии, где художники, дизайнеры, артисты производят и продают плоды своего творчества. Города также являются галереей визуальных образов, формирующих язык общественной культуры. Их ландшафт и язык улиц – это вызов одних и ответ других социальных групп, это поясняющие время символы. Города отождествляются с культурой еще и потому, что в них так отчетливо прослеживается созданное человеком ощущение места и навязанная человеку борьба с масштабом. Разве все это не предполагает, что культура на самом деле и есть общий язык? Что многослойные и расходящиеся культуры города создают единую всеобъемлющую идентичность – общественную культуру горожан?
Это было похоже на правду в начале XX века, когда этническая, классовая и сексуальная культуры существовали в отдельных пространствах. Частные пространства в условиях господства людей с белой кожей англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания, повышенной социальной мобильности и развития рабочего движения создавали впечатление общей общественной культуры. Сегодня сложно даже представить такое единство, несмотря на всепроникающий антидискриминационный дискурс и предъявление многими группами своих прав на общественные пространства. Хронический бюджетный кризис настолько ослабил общественные институты и людей, которые в них работают, что чувство долга сузилось у них до необходимости сохранить собственные рабочие места. У групп, заседающих в подобных представительских учреждениях – от городских советов до комитетов образования, – настолько разные цели и задачи, что это ведет к застою и отсутствию доверия. Социальные практики общественной культуры представляются устаревшими по причине принадлежности к «временам модернизма», наряду с непререкаемым господством центра города и пренебрежением классовыми и этническими культурами. Само понятие общественной культуры кажется устаревшим, поскольку для нее необходимо выйти за пределы частных интересов; общественную культуру сменили новые правила приватизации, глобализации и этнической изоляции. Если каждая культура способна устанавливать собственные правила – которые и будут считаться основными среди ее потребителей, – то нет смысла и думать о стоящей над всеми общей культуре.
Илл. 46. Соблюдаем порядок на Фултон-молл: будка службы безопасности и полицейские в униформе на улице. Фото Alex Vitale
И все же у городов есть нечто общее, и это «символическая экономика» – беспрерывное производство символов и пространств, которое придает смысл и наполняет содержанием этническую конкуренцию, расовые изменения, а также обновление и упадок окружающей среды. Несмотря на то что строительные корпорации, их архитекторы и члены общественных комиссий обладают значительными полномочиями и ресурсами, механизмы символической экономики не запускаются в одиночку. На самом деле с 1970-х годов наблюдается превосходство культуры, несмотря на отсутствие общего перспективного видения, которое проявляется в том числе и в конкуренции за право представлять различные культуры. С тех пор мы наблюдаем конец института городского планирования, бессилие старых элит в деле регулирования повседневной городской жизни и беспрецедентные споры вокруг того, что и где нужно (или не нужно) построить. Между визуальной культурой, важность которой стремительно возросла с 1970-х годов, и отсутствием цельного ви́дения, необходимого для управления хаосом городской жизни, пролегла непреодолимая пропасть. И пропасть эта открывает возможности как для общедоступности, так и для обособления, как для элитизма, так и для демократизации.
Витальность символической экономики не способна скрыть бездну страха, сопровождавшего процесс фрагментации общественной жизни начиная с 1950-х годов. По мере того как страх символического насилия при контакте с чужими сменялся реальной опасностью насилия физического – грабежа, изнасилования, убийства, – эстетику общественного пространства стали диктовать условия «защищенности» и необходимость нанимать армии частных охранников. Но и этих стратегий недостаточно, чтобы заставить всех соблюдать приличия. «Мы можем поставить еще больше охранников, но их возможности все равно ограниченны», – жалуется Джордж Тулли, управляющий обувным магазином «Кинней» в [MetroTech] молле [в Центральном Бруклине], и добавляет, что в прошлом году ему «пришлось нанять собственных охранников, чтобы предотвратить новую волну краж» (New York Times, June 19, 1994). Именно когда общество становится таким опасным и непредсказуемым, и поднимается больше всего шума вокруг «общественных пространств». Это при том, что единого, всеобъемлющего ви́дения городского общества не существует, как не существует четкого представления о том, как согласовать нужды «общества» и требования «пространства» в символической экономике. Улицы, парки, музеи и многофункциональные коммерческие центры разрываются между идеологией общедоступности и ограниченным доступом: и то и другое – плоды эпохи модернизма. Группы местных активистов, представляющие «народ», требуют более широкого доступа в парки, тогда как представляющие «парки» природоохранные группы призывают ограничить их использование. Крупные девелоперы многофункциональных коммерческих центров утверждают, что торговых площадей будет не меньше, чем общественных пространств, которые они обещают построить в обмен на выделение земли под строительство, но люди при этом становятся все беднее, и поход за покупками становится для них все проблематичнее.
