Даже беглый взгляд на общественные пространства города – торговые улицы, рестораны, музеи – выявляет важность художников и иммигрантов для текущего процесса определения городских культур. Едва ли кто-то станет утверждать, что это могущественные группы. И вместе с тем и те и другие настолько вовлечены в процесс развенчания принятых ранее представлений о городе, что именно они создают структурную рамку, через которую мы и наблюдаем жизнь общества. С одной стороны, обновлению городских районов часто предшествует появление художественных мастерских и галерей. «Назовем его РедХо?» – спрашивает заголовок статьи о возможном превращении полуразрушенного промышленного района Ред-Хук (Red Hook) на бруклинском побережье в арт-район наподобие манхэттенского СоХо (New York Times, May 8, 1994). С другой стороны, на том же бруклинском побережье, в Бэй-Ридж – районе, где до последнего времени жили практически только итальянцы и евреи, из-за выставленных на обозрение товаров на одной из торговых улиц местные жители стали называть ее «Восточный рынок». В городах с большим количеством иммигрантов их трудоустройство в ресторанах – нередко сетевых – имеет настолько массовый характер, что определяет структуру опыта похода в ресторан.
Насыщенность городов иммигрантами и всевозможными меньшинствами усугубляет смешение смыслов и представлений о городской культуре. В некоторых секторах коммерческого рынка, как, например, в музыкальном радиовещании, городская культура понимается как афроамериканская «культура гетто». Быстро сменяющие друг друга стили и язык хип-хопа, бумеранг подражания, летающий между тем, что «круто», и тем, за что «дают срок», – из всего этого складывается не лишенное иронии признание подлинности городской гетто-культуры. При этом улицу как источник городской культуры одновременно и эстетизируют, и боятся. Поэтому в процессе поиска определений городов и культур немало усилий тратится на то, чтобы подчеркнуть: между культурой гетто и городской культурой нельзя ставить знак равенства. Художественные музеи дают понять, что ключом к уникальной культурной роли городов обладают они, а не улицы. В дорогом ресторане в зале вас встретит, скорее всего, «европеец». Популистская культура таких коммерческих центров, как Таймс-сквер – потрясающего уличного театра, – представлена офисами и демонстрационными площадками корпораций по производству культуры. Уличные рынки, на которых торговали представители африканской, азиатской и латиноамериканской диаспор, перевели в помещения, чтобы подготовить улицы к приходу «настоящей» экономической жизни.
Главы этой книги говорят о том, что культуры – это не малозначимый придаток к материальной трансформации городов и не чисто символическая область для различения социальных ролей. Напротив, культурная символика имеет материальные результаты, и результаты эти тем значительнее, чем менее города зависят от традиционных ресурсов и технологий материального производства. Будь то Орландо или Норт-Адамс, Нью-Йорк или Лос-Анджелес – повсюду культура стала эвфемизмом для нового представления о городе как о творческой силе в растущей экономике услуг. При наличии таких жизненно важных проблем, как занятость, жилье и социальное обеспечение, вопрос о том, почему культура заняла такое важное место, исследователями-урбанистами, как правило, не ставится или же рассматривается исключительно в аспекте этнического и языкового разнообразия.
Тем не менее, есть исследователи, которые связывают городскую культуру с изменениями в мировой экономике и классовой структуре общества (например, Kearns and Philo 1993). Они признают, во-первых, что для повышения привлекательности города как туристического места сначала всегда используют стратегию мифологизации. Девелоперы и выборные чиновники в поисках инвестиций упирают на культурную ценность места. Исследователи особое внимание уделяют использованию культурных достопримечательностей, учреждений и событий, привлекающих в города туристов. Такое внимание к культуре они объясняют тем, что города повсеместно становятся одинаковыми и безликими, что, в свою очередь, ведет к «спросу на различия», возможно, преувеличенные или воображаемые (см.: Deutsche 1988; Willems-Braun 1994). С точки зрения материалиста, упор на культуру является общепринятым способом эксплуатации уникальных архитектурных памятников, художественных коллекций, театральных и иных площадок и даже торговых улиц, созданных в прошлом предыдущими поколениями. В этом смысле культура – это совокупность городских благ, позволяющих городу конкурировать за инвестиции и рабочие места, это его «сравнительное преимущество». Еще одно объяснение придания такого значения культуре в городской жизни связано с желанием образованных управленцев и профессионалов «новых сфер обслуживания», чьи рабочие места до определенной степени по-прежнему сосредоточены в городе, иметь доступ к культурному потреблению (Jager 1986; Lash and Urry 1987). Таким образом, обсуждение джентрификации в 1980-е годы часто сосредоточивалось на культурных устремлениях высокообразованных представителей городского среднего класса.
Кроме того, переоценке подверглась ключевая роль культуры и городов в формировании современных идентичностей. Понять это изменение можно, представив, что смелый тезис, сформулированный Мануэлем Кастельсом и способствовавший появлению «новой социологии города» в 1970-х годах, «Не существует городских сообществ в отрыве от капиталистической экономики», – стали истолковывать как «Не существует городской культуры в отрыве от модернизма». Это новое понимание сформировалось в 1980-х годах в спорах о постмодернизме и значении модернизма. Исследования городов конца XIX – начала XX века и в особенности переустройства Парижа по проектам барона Османа, а также Вены, Санкт-Петербурга и Берлина выявили связи между культурными символами, городским пространством и социальной властью (см.: Berman 1982; Harvey 1985c; а также переводы Вальтера Беньямина; Jameson 1984). Те же исследования показали, что идентичность формируется сочетанием пространственных и социальных практик. Переосмысление модернизма как спорной территории – и признание роли города в этом конфликте – оживили урбанистику вливанием культурологических исследований, что, в свою очередь, возродило богатую традицию полевых исследований в области городской социологии.
В качестве полноценных объектов исследования стали восприниматься не только определенные города, но также отдельные здания и улицы. В этом процессе до некоторой степени отразилось желание исследователей обнаружить в рамках глобальных социальных и экономических систем их современные вариации – в частности, «поздний» капитализм. В нем же отразились и новые направления: навеянный работами Фуко интерес к режимам власти самого низового микроуровня, постфеминистский курс на изучение общественных отношений и идентичностей и постмарксистский интерес к визуальной культуре. Как бы то ни было, этим направлениям был необходим новый нарратив вне структурной (т. е. политэкономической) или «конфигурационной» (т. е. индивидуалистической) традиций (Sayer 1989). Некоторые урбанисты вернулись к этнографии. Другие, продолжающие традиции литературы и арт-критики, взялись за изучение письменных или визуальных репрезентаций классовой структуры и пола. Третьи включили культуру в материалистический анализ кризиса мировой экономики. Все это породило внимание к нетрадиционным объектам исследования и развитию междисциплинарных исследований. Новые исследователи сосредоточились на изучении субъективных восприятий города, например на составлении «смысловых карт», как делал Питер Джексон (Jackson 1989), или групп, ранее не допускавшихся в центральные ландшафты власти (например, женщин и геев, см.: Wilson 1991).
