В течение последующих месяцев я изо всех сил стремилась полностью превратиться во Фредегонду — компаньонку принцессы Одоверы, какой я ее себе представляла. Это оказалось довольно просто. Я присматривала за ее детьми, сопровождала ее на прогулках по городу, по лавкам торговцев… Я слушала разговоры, с улыбкой выполняла распоряжения. Я была одета и причесана так, как никогда прежде. Я научилась читать и писать вместе с детьми. Я также приняла их веру. Веру Претекстата… Вскоре мое присутствие рядом с принцессой стало обычным делом. Люди кланялись мне в коридорах. Я была счастлива.
Глава 4. Служанка
Лето 558 г.
При первых лучах зари северный ветер проносился по улицам Суассона, вздымая ночные гнилостные испарения. Королевский дворец, построенный в излучине Изары, пробуждался среди сладковатого запаха речной тины и более едкого — нечистот, сваленных прямо под стенами. Так было с самого начала лета, и с каждым днем зловоние становилось все более невыносимым — словно весь город постепенно разлагался, как целая гора падали. По утрам к тяжелым запахам примешивались освежающие потоки благовоний, которые Одовера велела зажигать в каждой комнате своих покоев, а также запах растапливаемого жира из кухонь.
Уголок кожаного занавеса, закрывавшего единственное окно в ее спальне, чуть всколыхнулся. Тонкий солнечный луч скользнул в образовавшийся просвет и упал на ее кровать. Одовера лежала не шелохнувшись, из страха разбудить сыновей и служанку, которая спала вместе с ними в огромной общей постели. Постель Хильперика… Слишком широкая и холодная, чтобы спать в ней одной. Она с самого начала велела укладывать здесь сыновей. Потом — Фредегонду, чтобы та занималась ими сразу же, как они проснутся. Лежа рядом с ними, она скорее казалась их старшей сестрой, чем служанкой, — ее черные волосы были почти такими же, как у детей, а лицо во сне выглядело таким умиротворенным, что один лишь взгляд на него способен был погасить все тревоги. Фредегонда говорила мало, но ее присутствие очень скоро сделалось необходимым — и самой Одовере, и детям. Всего за несколько месяцев, начиная с прошлого лета, девушка стала почти членом семьи…
Одовера вздохнула и слегка улыбнулась. Краешек голубого неба, мягкий шорох кожаного занавеса при каждом порыве ветра, тепло солнца на щеке, тишина раннего утра, нарушаемая лишь размеренным дыханием спящих детей, отдаленный собачий лай — все это создавало радостную и спокойную атмосферу, даже несмотря на тошнотворные испарения, поднимавшиеся из города.
Но это хрупкое спокойствие — она знала это слишком хорошо — не продлится долго… Меньше чем через час улицы оживут — особенно те, что прилегают к дворцу. По реке и посуху в город каждый день доставлялись скот, зерно, вина, дерево, мед, воск, сушеные фрукты, железные прутья для кузниц, выдубленные кожи и стекались толпы людей из близлежащих городков. В каждом, даже самом крошечном переулочке мгновенно вырастали торговые палатки. Вплоть до наступления ночи главный город салических франков был наполнен шумом голосов, детскими криками, грохотом кузнечных молотов, блеянием и мычанием скота, который вели на бойню, постоянно повторяющимися возгласами разносчиков воды — и все это сливалось в общий гул, смутное эхо которого доносилось до самых окон дворца.
Вот уже много недель назад король Хлотар уехал сражаться с саксонцами на восточных границах со своими четырьмя сыновьями. Все их женщины — королевы, принцессы или содержанки — были привезены в Суассон и отданы на попечение дворцового управителя Осания, священника, носившего тонзуру, чьей единственной заботой, кажется, было держать женщин по возможности взаперти, словно сам город не был достаточно безопасным местом, чтобы по нему гулять, а единственным развлечением, которое он мог изыскать для них и для себя, — чтение Священного Писания.
Без мужчин быт во дворце стал напоминать гинекей.
[22]
Он буквально кишел служанками, дамами-компаньонками, первыми, вторыми и третьими женами, королевами и простолюдинками, монахинями и шлюхами, матерями и куртизанками, волей-неволей вынужденными жить бок о бок друг с другом, разделенными лишь деревянными или саманными перегородками, среди постоянных сплетен, слухов и пересудов. Меньше чем через неделю после отбытия войска обстановка во дворце стала невыносимой.
Одовера почти не выходила из своих покоев. Город, с его ужасной духотой и несмолкающим шумом, вызывал у нее страх. Дворец казался едва ли не еще хуже. Сама мысль о том, чтобы встретиться с королевой Арнегондой или одной из невесток, жен или любовниц братьев ее мужа Хильперика и услышать их ядовитую болтовню, из которой она мало что понимала, и отвечать им, чувствуя, как ее пристально разглядывают с головы до ног, и зная, что любая самая мелкая прореха на ее платье станет поводом для сплетен; ловить их заговорщицкие улыбки и следить за тем, чтобы самой не сказать лишнего, — все это ужасало ее. Она надеялась только на то, что Хильперик скоро вернется и они уедут на свою виллу в Берни — подальше от этого столпотворения.
Тем временем они, должно быть, сочли ее больной и слабой, но ее это не беспокоило. Впрочем, она действительно была слаба. Едва оправившись после рождения Мерове, их второго с Хильпериком сына, Одовера снова забеременела. Ее живот уже начал округляться. Лето близилось к концу, и рождение ребенка ожидалось в начале следующего года, всего за несколько дней до ее собственного дня рождения. Ей должно было исполниться семнадцать. Немногие женщины в ее возрасте становились матерями уже трижды…
Внезапно слабые всхлипы заставили ее вздрогнуть — Мерове начал просыпаться. Она с любопытством осознала, что ощущает это в груди, разбухшей от молока, и в животе, в котором формировалась новая жизнь… Одовера была одновременно взволнована до слез лепетом своего малыша и горела желанием прижать его к себе, но в то же время чувствовала усталость и грусть, и горло у нее сжималось без всякой причины. И так было почти всегда — даже когда Хильперик был рядом с ней.
К счастью, Фредегонда занималась всем — детьми, кормлением, купанием. Она же отдавала распоряжения служанкам. Это была всего лишь девчонка, но принцесса больше не могла выносить своих дам-компаньонок, их советов и неисправимой страсти к пересудам. Ей вполне хватало в своих тесных покоях этой малышки, тогда как большинство придворных сплетниц влачили во дворце гораздо более жалкое существование. Фредегонда говорила мало, в основном с детьми и слугами, и почти всегда вполголоса, но хорошо умела заставить слушаться и тех и других, несмотря на свои тринадцать, от силы четырнадцать лет. Когда она приказывала, в ее зеленых глазах появлялся блеск, не допускавший ни возражения, ни отсрочки, и какая-то внезапная суровость, из-за которой она казалась старше, чем была на самом деле, и даже старше самой Одоверы, которая никогда не отваживалась настаивать на своем.
Иногда она пела на родном языке, и, хотя слова песен были непонятны Одовере, в них словно чувствовался запах леса, журчание ручья, шорох ветра в кронах деревьев… Фредегонда могла часами оставаться у окна, глядя на городскую суету, и на лице ее не отражалось никаких чувств — ни малейшего волнения, ни интереса Принцесса не могла блюсти свой статус перед этой девочкой, у которой не было вообще никакого статуса. У нее даже не получалось казаться радостной — настолько задумчивость Фредегонды располагала к меланхолии.
