18
На нем зеленый костюм и зеленый галстук. Седые густые кудри и седые усы — он то и дело подкручивает их между пальцами. Он носит старомодный воротник-бабочку, над которым слегка нависает двойной подбородок. Глаза синие, словно у младенца, и лицо розовое и прозрачное, как у детей. Жесты размашистые и щедрые, небольшие красивые руки — с ямочками у костяшек. Он приятен и любезен, и в его присутствии я быстро забываю про свою робость. Он не похож на херре Крога внешне, но всё равно чем-то напоминает его. Он тщательно изучает меню, прежде чем выбрать одно из блюд, и, не зная, что это такое, я заказываю то же самое. Он говорит, что неравнодушен к еде, и по нему это определенно заметно. Я же этот факт вежливо отрицаю. Признаюсь, что никогда не придаю питанию особого значения, и он со смехом отвечает, что и по мне это действительно заметно. Он считает, что я слишком худая. К еде нам подают красное вино, и я кривлю лицо от кислоты. Он говорит, всё от того, что я такая молодая. Когда повзрослею, научусь ценить хорошее вино. Он просит меня рассказать, как я живу и как его нашла. Я нервничаю и кажусь немного смешной: хочется выложить ему всё и сразу. Я упоминаю Альберта, и он лишь пожимает плечами, будто в этом ничего нет. С молодыми людьми никогда не угадаешь, говорит он и подкручивает усы: в некоторых веришь, а из них ничего не получается. В других не веришь, а они оказываются способными. Я спрашиваю его, способна ли я, и он отвечает, что этого нельзя предугадать. Он говорит, что те, кто не способен, — это ребята, которые приходят с одним стихом и заявляют: я написал его за десять минут. Если он это слышит, то знает: способностей у них нет. И что тогда? — спрашиваю я. Тогда я советую им стать кондукторами трамвая или заняться чем-нибудь другим, более благоразумным, отвечает он и вытирает рот салфеткой. Я рада, что не приписала, сколько минут ушло у меня на сочинение стихотворения о мертвом ребенке. Я и сама этого не знаю. Редактор кажется влиятельным человеком и вдобавок красивым. Может быть, другие и не находят его красивым, и Нина подумает, что он слишком старый и толстый, но мне всё равно. Он подает мне меню, чтобы я выбрала десерт, и я прошу мороженое: всё остальное слишком сложное. Редактор заказывает фрукты со взбитыми сливками. Я сластена, признается он, — всё оттого, что не курю. Официант обслуживает его с почтением и то и дело называет «редактором». Меня он именует молодой дамой. Могу ли я подлить молодой даме? Я отважно выпиваю кислое вино, и от него мне становится тепло и уютно. За окном темнеет, и на бульваре слегка покачиваются от ветра деревья. Они уже расцвели, скоро откроется Тиволи. Вигго Ф. Мёллер рассказывает, что любит весну и лето в городе. Распускаются деревья и цветы, и молодые девушки тоже распускаются, словно прекрасные цветы, пробившиеся из-под мостовой. Херре Крог говорил что-то похожее и тоже не был женат. Женатые мужчины, наверное, совсем не обращают на это внимания. Наконец-то я набираюсь смелости спросить, женат ли он, и, посмеиваясь, Вигго Ф. Мёллер отвечает: нет. Никто, говорит он, жалостливо всплескивая руками, не хочет меня брать. Я была однажды помолвлена, признаюсь я, но он разорвал помолвку. А сейчас вы не помолвлены? Нет, отвечаю я, жду правильного мужчину. Я пытаюсь заглянуть ему глубоко в глаза, но он не понимает намека. Я просто привыкла всё делать впопыхах и почти ожидаю, что он тотчас, прямо здесь, попросит моей руки. Ведь никогда не знаешь, что станется с человеком завтра. Он может получить письмо от другой молодой девушки, которая пишет стихи, например от Хульды Люткен, пригласить ее и совсем меня забыть. Он, должно быть, из тех, кто способен заполучить любую. С растущей ревностью я интересуюсь, какая она, эта Хульда Люткен, и при мысли о ней он заливается громким смехом. Вы ей не понравитесь, отвечает он. Она безумно ревнива к другим поэтессам, особенно если те моложе ее. У нее темперамент десятилетнего ребенка. Время от времени она звонит и спрашивает: Мёллер, не правда ли, я гений? Да-да, подтверждаю я, Хульда, ты гениальна. Тогда на время она удовлетворяется. Он приглашает меня на «Праздник пшеницы» в следующем месяце. На нем выбирают «Главную пшеницу» и «Главного сухаря» — поэта и иллюстратора, внесших самый большой вклад в журнал в течение года. Я спрашиваю, как нужно одеться, и он отвечает: в длинное платье. Когда он слышит, что у меня его нет, предлагает одолжить у подруги. На ум приходит Нина: ведь она приобрела себе длинное платье с открытой спиной для танцев в «Стьернекроен». Я соглашаюсь пойти с ним на праздник. Нам подают кофе в изящных чашечках, и редактор поглядывает на часы, словно пора расходиться. Мне бы очень хотелось посидеть подольше. Снаружи меня поджидает повседневная жизнь со срочными делами в офисе, вечерами в ресторанах, парнями, провожающими меня домой, и холодная комната с хозяйкой-нацисткой. Единственное утешение в этом существовании — горстка стихов, которых пока не хватает на сборник. Не знаю, как только людям удается издать целый сборник. Когда счет оплачен, херре Мёллер кладет руку на мою, покоящуюся на разноцветной скатерти. У вас красивые руки, говорит он, длинные и тонкие. Он хлопает меня по ладони несколько раз, будто отлично знает, что я не хочу расставаться, и будто пытается меня уверить, что не исчезнет из моей жизни в одно мгновение. Я замечаю, что почти плачу, сама не знаю почему. Хочется обвить его шею руками, словно устав после длинного-предлинного путешествия и наконец-то добравшись домой. Это безумное чувство, и я слегка моргаю, чтобы спрятать влажные глаза. Снаружи мы немного стоим вместе и наблюдаем за движением машин. Он ниже меня — удивительно, за столом это не было заметно. Ну, говорит он, пора расходиться по своим делам. Заглядывайте ко мне как-нибудь, адрес вы знаете. Он машет своей зеленой шляпой с широкими полями, надевает ее элегантным жестом и быстро удаляется по бульвару. Я стою и смотрю ему вслед — долго, пока он не исчезает из вида. Кажется, что мне суждено прощаться со всеми мужчинами: стоять и пристально смотреть им вслед под звук их шагов, что тают в темноте. И они редко оборачиваются, чтобы помахать мне.
19
Меня перевели в Государственную канцелярию зерновых культур
[23] на другую сторону улицы — здесь мне нравится намного больше. В офисе всего две женщины, считая меня. Я отвечаю за стол заказов и набираю письма за начальника канцелярии — Йельма. Это высокий, тощий мужчина с длинным угрюмым лицом, которое никогда не смягчается хоть чем-то похожим на улыбку. Делая перерыв в диктовке писем, он пристально смотрит на меня, будто подозревает, что в голове моей может быть что-либо еще, кроме зерна. Другую девушку зовут Кейт. Она любит посмеяться и подурачиться, и нам очень весело, когда мы остаемся одни. Я жду, пока в журнале напечатают мое стихотворение, — только тогда я отправлюсь к Вигго Ф. Мёллеру, не раньше. Скоро летние каникулы, и для меня это проблема. Нина хочет, чтобы мы вступили в Датский союз пешеходного туризма и отправились в путешествие на природу с ночевками на турбазах. Но мне не нравится быть в группе людей, поэтому нет никакого желания соглашаться. Если мое стихотворение скоро опубликуют, может быть, получится остаться у редактора на время каникул. Дожидаясь, я по-прежнему наблюдаю за маленькими детьми и за влюбленными парами, которых теплая погода выгнала из домов. За собаками я тоже наблюдаю — за собаками и их хозяевами. Некоторые держат собак на коротком поводке и нетерпеливо тянут, стоит им только остановиться. У других — поводок длинный, и их хозяева спокойно ждут, если собаку задерживает увлекательный запах. Именно такого хозяина мне хочется себе. От подобной жизни я могла бы расцвести. Есть и собаки без хозяев, которые потерянно болтаются под ногами, кажется, совсем не наслаждаясь своей свободой. Я напоминаю вот такую ничейную собаку — взъерошенную, потерянную и одинокую. Я стала реже ходить гулять по вечерам, и Нина жалуется, что со мной очень скучно. Теперь я торчу в своей комнате — холод меня отсюда больше не гонит. Снова и снова перечитываю свои стихи, иногда пишу новые. Те два, что, мягко говоря, были нехороши, я давно изъяла из моего собрания. Я считаю их отвратительными, но если бы редактор написал, что они хороши, то я бы поверила. Изредка наношу визит домашним. Отец снова безработный, и их отношения с мамой остыли. Обычно он валяется на моем бывшем диване — спит или дремлет, а мама вяжет с осуждающим видом. Ей кажется, что мне пора навестить редактора — она всё более и более убеждается, что тот хочет на мне жениться. Толстые люди, говорит она, радостные и добродушные. Это тощие — злые. Она интересуется его возрастом, и я отвечаю, что ему примерно пятьдесят. Это ей тоже нравится, потому что он уже остепенился и будет преданным мужем. Она говорит, что скоро я смогу уволиться и перейти на содержание. Я ничего не отвечаю, потому что всему свое время. Мы сыграем свадьбу, говорит она; мне же интересно, что скажет мой редактор о теще. Он старше моей мамы, я почти уверена, но это ее не смущает. Дома я надолго не задерживаюсь, потому что мама снова требовательна ко мне. Отец говорит, что не стоит торопиться и нужно самой выбрать, за кого выходить замуж. Тебе, вспыхивает мама, всегда было безразлично, но ты видел, чем это обернулось для Эдвина. Это тебе — за твое безразличие. Теперь, когда ссора разворачивается уже не вокруг меня, я могу спокойно уйти. Однажды, вернувшись от родителей, я нахожу написанное фру Сур уведомление о выселении. Так как мне, к моему удивлению, стало известно, пишет она, что вы занимаетесь конспиративной деятельностью, я больше не желаю проживать с вами под одной крышей. Я вспоминаю о своем «политическом» письме и отказе участвовать в ее нацистских сборищах. Новую комнату я нахожу на Амагере, недалеко от дома редактора, и переезжаю туда с одним чемоданом и будильником в руках. К семье со взрослыми детьми. Одна дочь вышла замуж, и в ее комнате поселяюсь я. Она красивее и просторнее, чем прежняя, и всего на десять крон дороже. И, кроме того, здесь даже есть печка. Я сразу же звоню Вигго Ф. Мёллеру, чтобы дать новый адрес, и он сообщает: журнал вышел, и он прямо сейчас собирался выслать мне номер — хорошо, что я как раз позвонила. Он говорит так, словно это самая что ни на есть совершенная ежедневная рутина: будто у меня уже вышло много стихов, а этот — лишь один из них. Он произносит это любезным обычным тоном, будто газеты и книги с моими стихами разошлись по всему миру, и совсем неважно, если затеряется такая мелочь, как одно-единственное стихотворение. Он привык обращаться с такими людьми, как Хульда Люткен, людьми, к которым он обращается по имени и на «ты». Каждый раз при мысли о ней я чувствую, как ревность жалит меня в самое сердце. Интересно, будет ли Вигго Ф. Мёллер когда-либо рассказывать другим обо мне? Скажет ли он: Тове совсем недавно звонила и сказала то и это. Ха, ха. И будет подкручивать усы и улыбаться. На следующий день приходят два экземпляра «Дикой пшеницы», и в обоих — мое стихотворение. Я перечитываю его много раз, и у меня сосет под ложечкой. Напечатанное в журнале, оно выглядит совсем иначе, чем от руки или на машинке. Исправить его больше нельзя, и оно больше не принадлежит мне одной. Стихотворение напечатано во многих сотнях или тысячах номеров издания, и чужие люди прочитают его, и, может быть, им понравится. Оно разошлось по всей стране, и, может быть, люди, что встречаются мне на улице, уже его прочли. Может быть, у кого-то из них во внутреннем кармане или сумке лежит экземпляр журнала с моим стихом. Может быть, в трамвае напротив сидит мужчина и читает именно его. Это совершенно потрясающе, но рядом нет ни одного человека, который мог бы разделить со мной это невероятное ощущение. Я направляюсь домой показать стихотворение родителям. Мне кажется, оно хорошее, говорит мама, но тебе следует взять псевдоним. Твое имя не годится. Возьми мою девичью фамилию. Тове Мундус — так звучит намного лучше. Имя нормальное, отвечает отец, но стихотворение слишком современное. Ты неправильно рифмуешь. Ты могла бы многому научиться у Йоханнеса Йёргенсена. Я не придаю никакого значения критике отца: он всегда старался уберечь нас от разочарования. По собственному опыту он считает, что во избежание разочарований не стоит ничего ожидать от жизни. Но журнал всё равно просит оставить: держит его так же бережно, как и свои книги. По пути домой я захожу в книжный магазин и спрашиваю последний номер «Дикой пшеницы». В наличии нет, но могут заказать. Его не продают в розницу, объясняют мне, обычно этот журнал распространяется по подписке. Жаль, отвечаю, я слышала, в этом номере есть необычное стихотворение. Хозяин магазина записывает мое имя, чтобы я забрала заказ через несколько дней. Это совсем небольшое издание, словоохотливо объясняет он, выходит лишь в пятистах экземплярах. Удивительно, как оно только окупается. Обиженная, выхожу из магазина. Но я больше не та, что прежде. Мое имя напечатали. Я больше не безызвестна. И скоро я отправлюсь к моему редактору, пусть он и не повторил приглашения по телефону. У него, конечно же, есть другие дела, помимо разговоров с юными поэтами. Через неделю после публикации директор канцелярии Йельм вызывает меня к себе. Его вытянутое лицо выглядит еще более сердитым, чем обычно, если это, конечно, возможно. На столе перед ним номер «Дикой пшеницы», открытый на странице с моим стихотворением. В голове мелькает мысль, что он собрался меня похвалить. Я купил, произносит он, это издание, уверенный, что оно имеет хоть какое-то отношение к злаковым. И что же я вижу! — он ударяет по стихотворению линейкой. Что у вас очевидно есть другие интересы, помимо Государственной канцелярии зерновых культур! Сожалею, но, увы, мы больше в вас не нуждаемся. Он смотрит на меня своими рыбьими глазами, и я не нахожусь с ответом. От этого грустно, потому что здесь мне нравилось, но в ситуации есть и что-то забавное, над чем Кейт и Нина будут смеяться, когда я им расскажу. Да, отвечаю я, ничего не поделаешь. Я выбираюсь из его кабинета и захожу к Кейт рассказать о случившемся. Она смеется над тем, что херре Йельм принял «Дикую пшеницу» за сельскохозяйственное издание, и я тоже смеюсь, но тем не менее я осталась без работы и надо озадачиться поиском новой. Кейт советует обратиться в профсоюз, чтобы они нашли другое место, — эта идея мне нравится. Тем же вечером я звоню Вигго Ф. Мёллеру, и он говорит, что ждет встречи со мной завтра вечером. Увольнение уже не кажется таким важным. Может быть, редактор найдет лучшее, чем Кейт, решение. У меня сейчас так много расходов — позволить себе быть безработной я не могу.
