20
Не хотите ли вы подумать о том, чтобы выпустить сборник стихотворений? Он произносит эти слова, будто в них нет совершенно ничего особенного. Будто издание сборника для меня — что-то повседневное; будто это совсем не то, чего я желала больше всего на свете и столь долго, сколько себя помню. Я отвечаю тонким, самым обычным голосом, что на самом деле хочу, просто не задумывалась об этом раньше. Но теперь, раз он об этом упомянул, идея кажется мне великолепной. Я надеюсь, что он не заметит, как радостно и возбужденно стучит мое сердце. Оно бьется, будто я влюблена, и я пристально смотрю на мужчину, который вызвал в моей душе эту радость. Он сидит напротив за столом, покрытым скатертью изумрудного цвета. Мы пьем чай из зеленых чашек. Шторы и вазы тоже зеленые, и редактор в зеленой одежде, как и в прошлый раз. Полки с книгами доходят почти до потолка, и стены почти полностью скрыты за картинами и рисунками. Всё напоминает гостиную херре Крога, но сам Вигго Ф. Мёллер не особенно на него похож. Он намного менее скрытный, и я могу спросить его обо всем, о чем только пожелаю. Солнце заходит, и в комнате опускаются мягкие сумерки, располагающие к близости. Я помогаю новому другу отнести чашки в кухню, и он предлагает выпить вина. Я соглашаюсь, и он наливает вино в зеленый бокал, поднимает свой и произносит: сколь
[24]. Тогда я интересуюсь, что потребуется, чтобы выпустить сборник стихов, и он отвечает: отправить их издателю. Это очень просто. Мне нужно показать ему все свои стихи, чтобы он решил, хватит ли их и достаточно ли они хороши. Мне не нравится вино, но нравится его воздействие. Я поглощена мягкими, плавными движениями рук редактора, его серебристо-серыми волосами и голосом, который окутывает мою душу успокаивающе и нежно. Я уже в него влюблена, но не знаю, что он испытывает ко мне. Он не дотрагивается до меня и не пытается поцеловать. Может быть, считает, что я слишком молода для него. Я спрашиваю, почему он не женат, и он серьезно отвечает, что никому не нужен. Печально, говорит он, но теперь я считаю, что слишком поздно. При этих словах в его глазах мелькает улыбка, и я морщу лоб, потому что он не воспринимает меня всерьез. Я рассказываю о своей жизни, родителях, Эдвине и недавней потере работы из-за стихотворения в «Дикой пшенице». Последнее его очень смешит. Он считает, что эта история весьма позабавит его друзей, когда он им об этом расскажет. Среди его друзей — знаменитости, и некоторые из них интересовались, кто эта несчастная молодая девушка, так прекрасно написавшая о своем мертвом ребенке. Не только мои домашние верят, что всё написанное должно быть правдой. Ох, говорит он и хлопает себя по лбу, почти забыл. Вы видели недавнюю рецензию Вальдемара Коппельса в «Политикен»? Он чрезвычайно похвально отозвался о вашем стихотворении. Он находит вырезку и показывает мне. Там написано: уже одно-единственное стихотворение «Моему мертвому ребенку» Тове Дитлевсен само по себе подтверждает смысл существования небольшого издания. Ах, говорю я возбужденно, как же я рада. Можно оставить себе? Редактор отдает мне вырезку и подливает вина в зеленые бокалы. И добавляет: впервые увидеть свое имя в печати — это производит на молодых людей сильное впечатление. Как же я рада, что встретила вас, говорю я в ответ. Кажется, когда вы рядом, ничего плохого не может произойти. Когда я у вас, не верится, что на носу мировая война. Вигго Ф. Мёллер неожиданно становится серьезным. Дела обстоят очень плохо, говорит он. Кое-что для вас я могу сделать, мой друг, но избежать мировой войны не в моих силах. Это вино заставило меня произнести подобные вещи. Взрослые становятся такими далекими и чужими для меня, когда они вспоминают о ситуации в мире. По сравнению с ней я и мои стихи — всего лишь пылинки, которые может сдуть малейшим порывом ветра. Согласна, отвечаю я, но вы не умрете неожиданно, и ваш дом не снесут. Я рассказываю ему о редакторе Брохманне и херре Кроге. Первого он знал, второго нет. Не умру и не снесут, отвечает он серьезно, в этом можете на меня рассчитывать. Не стоит ли нам перейти на «ты»? Мы выпиваем за это, и он зажигает лампу под зеленым абажуром. Называй меня Вигго Ф., говорит он. Все называют меня Вигго Ф. или Мёллер, никто не называет меня просто Вигго, за исключением семьи. Его родители, рассказывает он, умерли, но остались брат и сестра, с которыми он встречается редко. Семьи, продолжает он, никогда не понимают художников: только друг другу художники могут довериться. Вигго Ф. предлагает мне присесть на диван рядом с ним, и я подсаживаюсь. Я так близко к нему, что наши ноги соприкасаются, но это, очевидно, не производит на него никакого впечатления. Может быть, я недостаточно красивая для него, а может быть, недостаточно взрослая. Он говорит, что ему пятьдесят три года, и я вежливо отвечаю, что по нему не заметно. И это правда не заметно, но того, что он толстый, не заметить нельзя. Кожа у него розовая и совсем без морщин. Я считаю, мой отец выглядит намного старше. И к тому же возраст людей мне абсолютно безразличен. Отец Вигго Ф. был управляющим банка, как и его брат. Сам он работает в обществе страхования от пожаров, где ему не нравится, но надо же как-то зарабатывать на жизнь. Он тоже написал несколько книг, и мне стыдно, что я их не читала. Мне даже никогда не попадалось его имя в библиотеке. Мое невежество раздражает меня, и я рассказываю моему другу, что должна была пойти в гимназию, но мне не позволили — не было средств. Он ласково кладет руки на мою талию, и по телу пробегает обжигающая волна. Это любовь? Я так устала от длинных поисков подходящего человека, что мне хочется заплакать от облегчения, когда я у цели. Я так устала, что нет сил ответить на его мягкие, осторожные ласки — просто пассивно сижу и позволяю ему гладить мои волосы или трепать меня по щекам. Ты словно ребенок, произносит он нежно, ребенок, который не может разобраться в мире взрослых. Я знала когда-то одного человека, говорю я, который уверял, что все люди используют друг друга для чего-нибудь. Я использую тебя, чтобы издать свои стихи. Да, отвечает он, продолжая меня ласкать, но я не настолько влиятелен, как ты считаешь. Если издательство не примет твои стихи, то я ничего не смогу сделать. Но сначала мы на них посмотрим. Посоветовать и поддержать я смогу в любом случае.
Когда я выхожу из туалета, замечаю, что у Вигго Ф. есть душ, и меня переполняют эмоции. Я спрашиваю разрешения вымыться, и он смеясь отвечает: да. Впрочем, время от времени я бываю в общественной бане на улице Лурсковгаде, но это стоит денег, поэтому часто туда не находишься. Сейчас я, довольная, так и сяк кручусь под душем и думаю, что, если мы на самом деле поженимся, я смогу проделывать это каждый день. Когда я выхожу из ванной комнаты, Вигго Ф. замечает: у тебя красивые ноги. Приподними немного платье, чтобы я их хорошенько рассмотрел. Нет, отвечаю я и краснею, оттого что по чулку пошла стрелка. Нет, они красивые только ниже коленок. Часы пробили двенадцать, и мне пора домой в мою убогую комнату. Вигго Ф. предлагает заплатить за машину, но я отвечаю, что я легко могу пройти пешком этот небольшой путь. И добавляю: я никогда не знаю, сколько чаевых оставить шо́феру. Запомни, правильно — шофёр, говорит он, а не шо́фер. Это уж слишком по-копенгагенски. Замечание меня оскорбляет, я снова злюсь на свое воспитание, невежество, язык, глубокие пробелы в образовании и культуре — значение этих двух слов я едва понимаю. На прощание он целует меня в губы, и я иду сквозь мягкую летнюю ночь и вспоминаю все его слова и движения. Я больше не одна.
