В пространстве, организованном потоком, дрейфом, самотеком и штилем, разными формами демократической, то есть эмансипированной темпоральности, Хайдеггер, несмотря на желание выйти к аутентичному времени, остается в рефлексивном модусе существования любых различий, которые помечают сами себя так, что двойные положительные решения неизменно оказываются двойными отрицательными. Попытка Жюльена объединить различие essor/étale с различием бытия и сущего систематически упускает из виду то, что последнее заранее исключает возможность какого-либо среднего пути, «умеренности» самопозиционирования «между» бытием и сущим. Это, разумеется, лишь следствие расхождения Хайдеггера с любой логикой равновесной игры или игры win-win. Даже после «поворота» бытие остается самоустраняющейся инстанцией аутентификации, а не залогом равновесия. Запятнанность бытия сущим (как главная модернистская проблема объективации – или étale) оказывается лишь первым моментом, отсчитываемым от самого различия бытия и сущего, но не дотягивающим до «истории бытия» как истории его внутренней невозможности (сокрытия). Разумеется, для Хайдеггера остается определенная возможность мистификации, соответствующая выделению essor в качестве отдельного уровня или модуса существования, но именно прозрачность этой мистификации обрекает ее на провал – как еще один момент истории бытия. Если последнее и было когда-то потоком, этот поток занесло на первом же повороте – и, возможно, даже в Kehre Хайдеггер не мог разобраться в омонимии, сказать, что представляет собой этот занос – слишком крутой вираж или же осыпание, оползень.
Темпоральные модусы инструментов
Анализ инструментов, представленный Хайдеггером в «Бытии и времени», можно, соответственно, рассматривать в качестве антитезы другим модусам существования инструментов, которые уже заявлены демократической или «фактической» жизнью и которые будут впоследствии скрыты, упакованы в более глобальную концептуализацию «техники» как Gestell. В канонических инструментах или средствах «Бытия и времени» важна попытка приостановить дрейф за счет разнесения онтологического и онтического уровней, которое означает возможность противодействия смешению, обнаруживающемуся в других инструментах. Такое смешение, однако нельзя понимать в традиционном смысле объективации или понимания средств как всего лишь «физических» вещей. Декларативные аргументы Хайдеггера направлены на то, чтобы отделить «наличное» от «подручного», показав, в частности, что предикаты второго неприложимы к первому
[26]. Однако предшествующее обсуждение показывает, что инструментальность, обусловленная демократической или фактической жизнью, не совпадает ни с объективированным подручным, ни с «ансамблями» (понимаемыми как хайдеггеровский контекст инструментальных отсылок или Zeugganzes, «ансамбль» Симондона, «система» в различных кибернетических теориях и т. п.). В действительности такие демократические инструменты, то есть, прежде всего, инновации, являются «более онтологичными», чем хайдеггеровские инструменты, а не «менее», однако эта преувеличенная онтологичность сама указывает на неверный способ обхождения с онтологическим различием, как его выстраивает в качестве контрмеры Хайдеггер. Эта конфигурация хайдеггеровской онтологической борьбы, в которой контрмеры неизменно оказываются полумерами, сама указывает на достаточно специфическую структурацию «рынка» как онтологического региона, систематически исключаемого не только Хайдеггером, но и большинством других теоретиков XX века, в том числе марксистских: на его месте (и на месте панацей, инноваций и других «фактических» реалий) они предпочитают видеть овеществления, объективации и фетишизации, как они даны, например, в современной науке или товарообороте, но не замечают специфических онтологических конструкций, не подпадающих ни под одну из этих категорий.
Первый инструмент такого рода, входящий в группу тайных врагов инструментов Хайдеггера, но остающийся в тени, – это уже указанная панацея или форсирование решения. Панацея – и есть инструмент-решение, который в трактовке Липпмана работает не в «объектном» режиме (позволяя достигать какой-то цели), а в темпоральном, то есть его задача – не столько в том, чтобы добиться результата, сколько в том, чтобы внести поправки в темпоральный обиход демократии, ощущаемый изнутри нее самой в качестве неудобства. Кажется, что панацея-решение осуществляет онтологическую контрреволюцию изнутри демократического времени, представляющегося нечеловеческой эволюцией, в которой любое действие одновременно уже зафиксировано и отменено. Панацея, способная заменить собой любые решения, – проекция инстанции решения на саму инструментальность. Задача такой процедуры может быть выписана в терминах Хайдеггера как «представительство» онтологического уровня на уровне онтическом, то есть представительство трансцендентальной темпоральной логики на уровне собственно инструментов: да, инструментальность сама фундируется темпоральными набросками, однако среди равных инструментов есть те, что «равнее», те, что выполняют функцию очевидного, несомненного представительства фундаментально-онтологического уровня, как он выстраивается у Хайдеггера в качестве противовеса гомогенному, эволюционному, нечеловеческому времени официальной демократической идеологии. Панацея – единственный представитель этого онтологического уровня на земле, понтифик самой онтологии: решение, которое было вычеркнуто эволюционным прогрессивным временем, может найти воплощение в любом, самом незамысловатом, предмете, в котором, таким образом, начинает просвечивать присваиваемое им онтологическое (решение, аутентичная темпоральность, кайрос, смерть и т. п.).
Панацея или демократическая инновация – не обязательно сложный, высокотехнологичный механизм или аппарат. Процессия представительств или «посольств» онтологии на уровне инструментов не совпадает с эволюцией техники как «машинного филума» (если говорить в более поздних категориях Делеза и Деланды). Напротив, такими панацеями могут стать, как уже было отмечено, самые незамысловатые предметы, простые, но чудодейственные лекарства, привязчивые гаджеты, различные «причиндалы» и «штуковины». Множество инноваций-панацей как онтологических представителей решения как такового составляют не блистательные достижения технической мысли, а, скорее, бестолковые и бессмысленные артефакты, неизвестно откуда взявшиеся: хулахупы, аппликаторы Кузнецова, кубики Рубика и т. п. Рефлексивный анализ, позволяющий дойти до инстанции решения и решимости, в подобных панацеях возвращается на землю – они и есть те точки, в которых к нему может пробиться простой потребитель, то есть артефакты, чудесность которых – не столько в их действии, сколько в возможности совершения категориальной ошибки, смешивающей уровни онтического и онтологического. Темпоральность апроприируется панацеями в самой ее аутентичности, чем тут же неизбежно подрывается, поскольку, разумеется, такая апроприация недопустима (и для Хайдеггера, и для Липпмана): конечно, ни один из артефактов не может выполнять функцию «машины времени», реализующей в себе тот механизм, который должен оставаться на трансцендентальном уровне. Панацея, обещая решение как таковое, забывает о том, что решение не может повторяться, поскольку именно на это в ней делается ставка – на то, что сама решимость может стать данностью, нашедшей удобное применение в быту.
