В конечном счете Хайдеггер (в двух его вариантах – собственно Хайдеггера после «Бытия и времени» и его трансцендентально-бихевиористской, или прагматистской, версии), Макс Блэк Гёббельса и ООО составляют общую диаграмму модернистского возвращения к вещам, представляя ее виртуальности, ни одна из которых не добивается, однако, успеха. ООО в варианте Хармана обнаруживает возможность простой инверсии Хайдеггера за счет возвращения к более низкому уровню самой подручности, тотальной референциальности, которая предполагает независимость и автономность объектов, но лишь в качестве логической предпосылки: это Хайдеггер периода «Бытия и времени», вывернутый наизнанку, абсолютно тот же Хайдеггер, но в то же время неузнаваемый. Передоверив «вещам» делать то, что ранее делали действия или акты, мы, однако, одерживаем пиррову победу, на проблематичность которой указывают и Блэк, и Хайдеггер-2 (условный Хайдеггер «События»). Бытие – не более чем невозможный способ прервать работу данного, то есть некритического различия вещей и актов, но на каждом этапе работы такое прерывание оказывается попросту продлением самой метатеоретической логики этого различия, в котором привилегии сохраняются даже в том случае, если меняются держатели этих привилегий. По сути, Хайдеггер вынужден вести войну на два фронта, поскольку в таком различии всегда остаются два фронта, которые сражаются друг с другом, но лишь по видимости, поддерживая друг друга и грозя заговором любой позиции, которая мнит себя внеположной. Именно в этом пункте Хайдеггер подписывается под общим модернистским императивом: демонтаж классической философии (начавшийся еще с Канта), которая могла говорить о сущем как сущем, должен в то же время быть демонтажем философии субъективности/акта (если субъективность остается мыслящим и себя исполняющим актом, видимостью, за которой не скрывается ничего, кроме чистого акта самопрезентации). «Подложный» характер оппозиции вещей и дел, которая подбрасывает голоса в пользу одного актанта, даже если в выигрыше оказывается другой, совершенно очевиден уже на стадии «Бытия и времени», однако, как показывает последующая апроприация Хайдеггера прагматизмом и собственное движение Хайдеггера, это такая «подложность», которая не предполагает никакого горизонта исправления и аутентификации. «Сами вещи» неизменно порождают призрак докритической философии, разнообразные догматические иллюзии, характерным моментом которых оказывается уже отмеченная «вульгарность»: вещи получают возможность жить своей жизнью, в некоторых случаях они становятся полноправным царством, возможно даже фундаментальной (например, физикалистской) онтологией, но это нисколько не меняет того, что они попросту взяли на себя роль синтетическую и синтаксическую, активную роль «актов» как таковых, оставив субъекта без работы (чего он, собственно, и добивался). Изгнание этих призраков догматизма оборачивается не чем иным, как базовым нововременным предрассудком акта, выражающимся в чистой тавтологии: на акт способен только акт, то есть акт, сам себя полагающий в качестве акта и уже потому предписывающий метатеоретическую логику любого различия акта и вещи (и в этом смысле сдвиг от различия к тому или иному движению или производству различия сам по себе не исключает этой привилегии акта, сколь угодно свободного от субстанциальных или субъективных коннотаций). Соответственно, в этой диаграмме место Хайдеггера и Блэка – невозможное место «между» вещами и делами, такое «между», которое бы не было позицией опосредования. Бороться с овеществлениями, рутинизацией, седиментацией предполагается за счет самих вещей, и именно эта позиция – «вещи против овеществления» – оказывается модернистским моментом, который, однако, логически непоследователен, так что Хайдеггеру приходится уничтожать само различие вещей и дел, тогда как Блэк у Гёббельса замирает в лихорадочной точке прерывания движения этого различия, пытаясь путем своей сценической активности выделить вещи-до-акта (или вещи-для-акта), для чего и применяется паратаксис: бессвязные вещи маркированы как освобождаемые от актов, в том числе от подручности, однако сила такого приема не безгранична, поскольку маркирование само способно накапливаться как своего рода капитал вещей, «нагромождение товаров», о котором говорил еще Маркс. Хайдеггер стремится разорвать узел догматических вещей/трансцендентальных актов, тогда как Блэк пытается обнаружить точку внешнего внутри них самих, оказываясь своего рода синтезом Хармана и Мейясу: паратаксические списки вещей, заявляющих самих себя, могут утверждать свою независимость, то есть внеположность различию акта и вещей, только в том случае, если они каким-то образом подключены к «большому внешнему» хаоса, который обещает то, что ни одна паратаксическая связка не может гарантированно превратиться в пример себя и в основание для своей собственной иллюстративности и повторимости. Разумеется, мы ничего не знаем об этом «большом внешнем», поскольку не способны зафиксировать его действие, то есть отличить его действие от бездействия (что и является характерным признаком «гиперхаоса» по Мейясу).
Таким образом, есть два выхода из модернистского затруднения «возвращения к вещам»: паратаксис с прямым подключением к большому внешнему и хайдеггеровский событийный дизайн (как очевидная корректировка «carpentry» периода «Бытия и времени»). Последний представляется не бессвязностью вещей (всегда угрожающей своим собственным овеществлением, каковое, по сути, есть не что иное, как избыточность и одновременно резерв подобной бессвязности), а, напротив, максимальной связностью (например, в произведении искусства), каковая, однако, не может возводиться ни к акту (отправляемому вещами или собственно актами), ни к какому бы то ни было онтологическому «устройству» (вроде телеологии, «великой цепи бытия», природы, космологии и т. д.). Возможно, в этом Хайдеггер оказывается единственным успешным модернистом, вернувшимся к вещам на пути от овеществления, но вещи оказались уже не актантами, добровольно взявшими на себя чужие обязанности, а неузнаваемым, не-вещами и не-актами, «историйным» событием, который пришлось заземлять нарративом «Черных тетрадей» и «Вкладов».
Фактуальность и фатуальность. Мейясу
Одно и всё
Французское издание писем Хайдеггера его жене Эльфриде, вышедшее в 2007 году в издательстве Seuil, первоначально было снабжено предисловием Алена Бадью и Барбары Кассен под названием «О творческой корреляции Большого и Малого». Уместность предисловия была оспорена после выхода книги правообладателями, добившимися изъятия соответствующего тиража, так что впоследствии предисловие было издано авторами в виде небольшой книги «Хайдеггер. Нацизм, женщины, философия»
[69]. Публикация писем, как своего рода «очага» аутентичности, предваряет последующую публикацию «Черных тетрадей», однако тезисы Бадью – Кассен можно прочитывать независимо от того, что они, возможно, неприменимы к «Черным тетрадям», существенно сдвинувшим расстановку позиций в графологическом/повествовательном аппарате Хайдеггера (произведения-лекции-заметки-личные дневники-письма). Реакция правообладателей, впрочем, не совсем понятна и не раскрывается: Бадью и Кассен не говорят ничего неожиданного и, более того, стараются занять парадоксальную в самой своей умеренности позицию, которая выглядит соглашательством, в данной ситуации невозможным. Основным их принципом может считаться фраза, неявно воспроизводящая известное замечание Деррида, высказанное
[70] при первом знакомстве с исследованием В. Фариаса: «Что касается нацизма, мы не узнаем тут ничего такого, что не было бы известно уже давно» (p. 52). Поскольку фраза не помечена как цитата и не опознается (по крайней мере специально) авторами как таковая, возникает эффект «всегда уже», точно совпадающий с попытками «приблизить» (или приручить?) нацизм Хайдеггера: не существует такой точки, в которой это знание было бы шокирующим, мы никогда не узнаем о Хайдеггере ничего нового, но означает ли это, что воспоминание вообще состоялось?
