Одна из проблем Марксовой концепции фетишизма состоит в том, что она уводит в прямо противоположном направлении от радикальной политики. Это ретроспективная теория, она пытается установить и обнаружить прошлые действия и процессы, социальные отношения, материализовавшиеся в вещах. Однако радикальной политике необходимо оперировать в другом временном континууме: ей необходимо продвигаться вперед, быть по меньшей мере худшим из архитекторов, придумывать что-либо в настоящем времени, при этом борясь за то, чтобы осуществить это в будущем, в перспективе. Апатия и отчуждение, которые испытывают люди на нашей планете, редко основаны на незнании теории, они основаны на безысходности и бессилии, на наших современных формах бессонницы: это то, что делает нас бесчувственными созерцательными существами
[43].
Созерцание порой может быть равносильно осознанному отказу, молчаливой форме сопротивления как таковой, упорству, помогающему людям выжить, справиться с каждым наступающим днем. Но оно может также приговорить людей жить так, как были обречены жить обитатели Макондо, когда разразилась эпидемия бессонницы: в вечном настоящем, которое не только не имеет исторического прошлого, но, что более критично, лишено мечты о будущем, об альтернативном завтра или послезавтра. Общество спектакля, в котором мы живем сегодня, – это не столько смутный мир фетишизированных социальных отношений, сколько общество открыто рекламируемых образов, излучаемых везде и всегда; это не завуалированный, а банальный мир с очевидной плоской реальностью, в котором все мы становимся постоянными зрителями, проводя свои жизни возле гигантского телевизионного экрана.
Мы пассивные участники компьютерной игры, которую сами загрузили. Мы постоянно таращим глаза в двухмерные высокотехнологичные экраны, позади которых ничего нет. Они просто то, что есть: плоские, двухмерные, лишенные содержания. Когда дети видят друг друга, они начинают вместе играть и развлекаться, придумывают игры и забавы с помощью воображения. Но если кто-то включит телевизор в той комнате, где играют дети, вся динамичная активность кончится. Дети больше не полагаются на других детей, не взаимодействуют творчески со своим окружением. В их глазах больше не горят огоньки, как было, когда они весело играли с другими детьми. Взрослые ничем от них не отличаются. Когда мы сталкиваемся с телеэкранами, зрелищными образами в пивных, кафе, аэропортах, гостиных либо в нашем мозге, мы настраиваемся на определенную волну, но в действительности мы выключены из этого мира. Это социальная инфекция: телеэкран – наша социальная реальность.
Магический марксизм нельзя толковать как обращение в духе Руссо к потерянному неразделенному миру: это призыв избавиться от телеэкранов, не наблюдать за далекими цифровыми образами, а иметь дело с чем-то более непосредственным, призыв сопротивляться производителям этих образов, перестать быть вещами. На самом деле, как бы то ни было, магический марксизм – это отказ от восстановления дуализма: от воссоздания разделения между формой и содержанием, между поверхностным образом и лежащей в основе реальной фактурой. Это призыв наполнить жизнь новым содержанием, придать фактуру сплюснутой форме. Это мечта и борьба за третье, четвертое, а возможно, и пятое измерение реальности.
Именно в этом духе Жак Рансьер недавно критиковал Дебора – по-моему, совершенно напрасно, – сочтя, что его приверженность молодому Марксу является доказательством природного романтизма, понимания истины как того, что основано на «неразделении»
[44]. Но Рансьер окарикатуривает критику спектакля Дебором, не принимая во внимание ее сложность. Он насмехается над предложенной Дебором радикальной моделью действия, над кавалерийскими атаками и стремительными приступами пролетарских бойцов. В конце 1968 года Дебор выпустил киноверсию «Общества спектакля». Скорострельные субтитры, обезоруживающая классическая музыка, унылые парижские виды, пародии на батальные сцены и кавалерийские атаки из старых американских вестернов делают фильм ошеломительным и резким. Разве не прав Дебор, когда требует действия вместо созерцательной отстраненности? Его призыв к действию не основан на преодолении разделения или на простом стародавнем романтическом гуманизме. Скорее дело в том, что Дебор знал, как мы сегодня тоже знаем, что разделения больше не существует, что образ и «реальная» действительность – это, по сути, одно и то же. Для нас чувственное существование, магический гуманизм, действие и активная практика – это не только преодоление созерцательности, чтобы почувствовать себя живыми, это творческие пути, помогающие изобрести новую правду о мире, подарить нам надежду на чудо и создать разделение, при котором наши чувства остаются живыми.
Субверсия реальности
К счастью, в наш век спектакля, нашего сорокалетнего одиночества, всегда были люди, стремящиеся отвести от нас эпидемию бессонницы, рвущиеся противостоять этой образной реальности и реальности образов; у нас был наш собственный полковник Аурелиано Буэндиа, который под влиянием странствующих цыган пытался отстоять власть мечты, мечты о новом будущем, о Макондо, возникшем среди диких болот. Полковник Аурелиано Буэндиа, интроверт, испытывающий потребность в прямых силовых действиях, – ролевая модель радикала XXI века, персонаж, который может помочь нам в борьбе с ускользающей реальностью, с ее колонизацией, поскольку полковник – это тот, кто изобрел другую реальность, исходя из своего стремления к субверсии. Теория – не его конек, он выступает пионером, прокладывает новую тропу для политической практики более наступательного типа. Даже во время эпидемии бессонницы юный Аурелиано придумал формулу сопротивления, защиту от потери памяти: он стал прикреплять к предметам клочки бумаги, на которых было написано их название. В молодости он, подобно многим прогрессивным людям, был хорошо начитан и замкнут. Он вечно сидел в своей мастерской, делая золотых рыбок, и часто сочинял стихи. Как гуманист Аурелиано симпатизировал левацкой Либеральной партии, но «но не мог понять, зачем нужно впадать в крайности и развязывать войну из-за чего-то такого, что нельзя потрогать руками» (с. 142).
Когда Аурелиано видит, как его тесть-консерватор подменяет бюллетени после городских выборов, он понимает, что стал непосредственным очевидцем явной фальсификации партийной политической демократии. Как и многие левые, Аурелиано не производил впечатления человека действия; он казался «сентиментальным неудачником с пассивным характером и вполне определившейся склонностью к одиночеству». Но однажды воскресным утром, как обычно прихлебывая черный кофе из чашки, – это произошло, когда либеральная оппозиция восстала против консерваторов, а Макондо превратился в гарнизон консервативной партии, – он заговорил властным тоном, какого никто не ожидал от него услышать. «“Готовь ребят, – сказал он. – Мы пойдем на войну”. Геринельдо Маркес не поверил ему. “С каким оружием?” “спросил он. – С ихним”, – ответил Аурелиано» (с. 151).
