Конечно, на самом деле есть два Гегеля: один прогрессивный, другой консервативный; два Гегеля, которых Маркс пытался различать, например в «Grundrisse»: Гегель, который мыслит противоречие и конфронтацию, и Гегель, который сосредоточен на идентичности, замкнутости и телеологии, на смерти
[134]. Проблема, однако, в том, что даже прогрессивный Гегель видит «дух» как магически оживляемый негативностью, «не в качестве положительного, которое отвращает взоры от негативного, подобно тому, как мы, называя что-нибудь ничтожным или ложным, тут же кончаем с ним, отворачиваемся и переходим к чему-нибудь другому». Напротив, объявляет Гегель, освобождение «смотрит в лицо негативному, пребывает в нем»
[135]. Позитивное, соответственно – это результат, а не исходная точка; нечто становится другим только через отрицание себя, а не через утверждение своих конструктивных креативных сил. В этом смысле для того, чтобы «перевернуть» Гегеля, недостаточно прочитать его материалистически, а не идеалистически, это означает, скорее, пребывать с положительным, это значит призвать дух жизни повернуться спиной к негативности, к гегелевскому духу смерти и видеть освобождение человечества в качестве априори положительного импульса, в качестве положительного «движения приостановки и избавления»
[136].
Все это не значит, что восстание не основано на акте отрицания, на сопротивлении и противодействии, на отказе, на «нет», на борьбе против сил, с которыми мы не согласны, причем с риском для жизни отрицающего. Это акт отпора, борьбы против сокращения рабочих мест, против неолиберализма, против фашистского государства, против власти, против полиции, защищающей буржуазию, против ВТО. Да, отрицание – это «материя» радикальной политики, но это не та материя, из которой создаются мечты. Из-за того, что многие битвы в прошлом, в которых участвовали марксисты, были битвами «против», они и были или полностью проиграны или привели только к пирровым победам. Так что, возможно, пришло время переосмыслить негативность, и не столько смотреть ей в лицо, сколько отойти от нее, выйти на солнце, а не прятаться в тени; время создавать нечто, что людям нравится, а не разрушать то, что им не нравится, отрицая себя в этом процессе.
Еще одна проблема, связанная с негативностью и бросающая тень на марксизм, проистекает из нефилософского использования негативного мышления в повседневной жизни: это характерный для него цинизм и пессимизм, проявляющийся в подчеркивании противоречий и кризисов, темной, негативной стороны капитализма – и все это оказывается зерном для критических жерновов марксистского анализа. Достаточно пролистать New Left Review, Historical Materialism, Monthly Review и International Socialism – если назвать только несколько изданий, открыто называющих себя марксистскими, – чтобы это бросилось в глаза. Не то чтобы их выводы были неверны; на самом деле почти всегда они правы. Но их правота и делает их в чем-то проблематичными – потому что они скучны, потому что они тривиальны, потому что они интересны только посвященным, только торговцам кризисом и пророкам обреченности и краха, который никогда не случается. Все это скорее отвращает многих, чем привлекает. Если бы кризисов не существовало, марксистам стоило бы их изобрести! И вот в рассылках и на конференциях мы слышим о «зыбучих песках кризиса», «источниках текущего кризиса», «параметрах нынешнего кризиса», «кризисе капитализма», «финансовом кризисе», «кризисе рынка жилья» и т. д. и т. п. У кого есть на это время, прилежно разбирается с отталкивающими подробностями, ходит на семинары, просматривает имейлы. Читает, делает пометки, соглашается – и что дальше? «Кризис хорошо продает», – сказал однажды Умберто Эко; он имел в виду не только капиталистов.
Одна из самых сильных сторон таких книг, как «Империя», ее продолжения «Множество» и недавно вышедшей «Общее» («Commonwealth») – это то, что их авторы Майкл Хардт и Тони Негри стремятся переосмыслить позитивное в альтерглобализме. Для них сдвиг от негации к утверждению, аффирмативности связан со Спинозой не менее, чем с Марксом. За это некоторые марксисты призывают данный дуэт к ответу
[137]. Так что даже незашоренные марксисты, например Джон Холлоуэй, отчаянно цепляются за метод негации, поскольку «если мы займем эту [позитивную] позицию, – говорит он, – то многие аргументы о фетишизме и критике потеряют смысл»
[138]. А мы не можем позволить, чтобы они потеряли смысл, не правда ли, потому что это освященный временем костыль для хромого. Согласно Холлоуэю,
понимать субъекта как нечто позитивное соблазнительно, но это неизбежно будет фикцией. В мире, который дегуманизирует нас, мы можем существовать только негативно, борясь против дегуманизации. Понимать субъекта как позитивно (а не потенциально) автономного, это как если бы заключенный в камере воображал себя уже свободным; привлекательная и бодрящая идея, но лишь вымысел, ведущий к другим вымыслам, к созданию целиком вымышленного мира
[139].
Холлоуэй, как кажется, хочет «докричаться» до каждого, но его «крик» ни к чему не приводит, потому что исходит от человека, запертого в четырех стенах своего реализма, и очевидно, что его крику трудно преодолеть звукоизоляцию. (Что касается свободы в камере, Холлоуэю, может быть, стоить почитать Достоевского и Солженицына, или даже Сартра.) Негри, в частности, оказывается объектом иронии [со стороны Холлоуэя] по той причине, что в своем, ставшем сегодня классическим, исследовании Спинозы «The Savage Anomaly» (1991) разрабатывает позитивные основания борьбы. Холлоуэй с неодобрением цитирует Негри: «Генеалогия социальных форм… предполагает негативность только в том смысле, что она понимается как противник, как объект, который должен быть разрушен, как место, которое необходимо занять, а не как двигатель процесса». «Источник движения процесса, – говорит Негри, – позитивен: непрекращающийся напор бытия, стремящегося к освобождению». Согласно Холлоуэю, Негри стремится «разработать понятие революционной власти (potentia множества) как позитивное, недиалектическое, онтологическое понятие. Автономия имплицитно понимается как обладающий существованием, позитивный импульс potentia, которой обладает множество, импульс, оттесняющий potestas (власть) все дальше». Негри, этот еретик марксизма, использует Спинозу, чтобы перенести центр внимания с политической критики на социальное освобождение («совершенствование» в терминологии Спинозы). Как пишет Негри, «спинозианская альтернатива связана не с тем, чтобы дать определение буржуазии, а с сущностью революции – радикального способа освобождения мира»
[140]. Здесь речь идет не столько об учреждающей власти капитала, сколько об учреждающей власти субъекта: «Актуальное развитие человеческой сущности, следовательно, предстает как закон противоречия и экспансия бытия в стремлении спонтанности определить себя как субъекта».
