А может быть, Хосе Аркадио Буэндиа, это на самом деле магический экзистенциалист, задающийся глубокими онтологическими вопросами о бытии и свободе и политическими вопросами о коллективном действии, теми вопросами, которыми марксизму по-прежнему необходимо задаваться, которыми с переменным успехом задавался Сартр в 1940-е годы. В известной мере анализ, проделанный Сартром в его шедевре «Бытие и ничто» («L’être et le néant») (1943), по-прежнему может много дать духу магического марксизма, бытию, которое стремится стать «бытием-для-себя», стремится восполнить ничто, царствующее между сознанием и сферой вещей мира. Отправным пунктом эпистемологии Сартра здесь является сознание, уровень cogito; однако, в отличие от Декарта, сознание, постулируемое Сартром – это всегда сознание, у которого есть объект, которое всегда есть сознание чего-то, которое обращено к косному миру неорганического, к вещи. У сознания нет некой «сущности», но, согласно феноменологии Гуссерля, оно тем не менее является направленным, интенциональным. Само по себе сознание пусто, в нем ничего нет, оно rien
[159]. Следовательно, вопрос, который здесь возникает, в том числе для любого магического марксизма, – это вопрос о том, как такое сознание соотносится с Бытием.
Сартр констатирует наличие двух типов бытия, «двух сфер» бытия. Он называет их «бытие-в-себе» (l’être en soi) и «бытие-для-себя» (l’être pour soi). Первое – это бытие, наличное в неодушевленных объектах, пассивный тип бытия, которое есть вещь-в-себе, бытие, говорит Сартр, которое «есть то, что оно есть». Второй тип – это гораздо более динамичное и потенциально прогрессивное бытие, бытие, которое и сознает себя – т. е. обладает самосознанием, – и сознает себя сознающим другие объекты; это бытие, обращенное к объекту, противостоящее объекту, сознающее этот объект, но тем не менее такое, которое не есть этот объект. Следовательно, если бытие-в-себе – это простое бытие, бытие, которое есть то, что оно есть, не выводимое ни из возможного, ни из случайного, то бытие-для-себя – это более сложная сила, поскольку это бытие, которое есть сознание разрыва, наличествующего между его сознанием и объектами, которые оно сознает. Оно неким образом отдает себе отчет в дистанции между его мышлением и вещами мира: другими словами, оно осознает то, чем оно не является.
Важно, что именно этот разрыв – эта брешь, промежуток, существующий между нашим сознанием и объектами, которые мы мыслим, – обуславливает то, что Сартр называет «ничто»: через бытие, которое мыслит бытие, мыслит бытие бытием-для-себя, ничто и входит в мир. Ничто, это негативное условие, содержащее в себе позитивные возможности, поскольку сознающее бытие есть сознание того, чего ему не хватает, чем оно могло бы быть, своих возможностей, своего возможного будущего. В нем все это схватывается вместе. У людей есть экзистенциальный выбор, полагает Сартр. Бытие-для-себя, утверждает он, желает не того, что оно есть: оно стремится к тому, что оно не есть. Только сознающее бытие обладает способностью отстраняться от мира и рефлексировать о нем, вводить этот разрыв, утверждать это ничто, постигать его, пытаться перепрыгнуть его посредством своего праксиса, посредством силы своего сознания, посредством магической власти воображения.
Этот «разрыв» между миром вещей (thing-world) и миром мысли (thinking world), между миром объектов и миром мыслящего разума постоянно находится под угрозой исчезновения в нашем построенном на принципе спектакля обществе. Как указывает Дебор (см. гл. 1), спектакулярный мир вещей колонизирует наши мозги своими вещественными образами и размывает это различие. Так что Жак Рансьер не прав, когда критикует Дебора: вести политику, направленную против спектакля, не означает романтизировать мир без разделения [этих двух аспектов], но наоборот, бороться за его сохранение. Ибо в этом промежутке, как указал Сартр, царит ничто, а ничто, сила сознания, постигающего себя как отделенное от мира вещей, дает возможности – возможности восполнить нехватку, творчески заполнить пустые пространства жизни. В этом разделении – в том, что я назвал «зона неустойчивости», – мы можем переизобрести свою субъективность, одновременно объективно создавая новый мир, новый материальный мир, новые физические и социальные структуры. Так в этом разрыве, в ничто, которое, как указал Сартр, существует в нашем мире, которое мы приносим в мир, мы можем приступить к определению сферы свободы, сферы магии.
Итак, сознающее бытие, бытие-для-себя есть сознание своей свободы. Сокрушающая пустота ничто есть на самом деле возможность для нас вопрошать, сомневаться, критиковать, бороться, воспарять, воображать альтернативы, действовать и выбирать. Эта свобода витает над любым детерминизмом, над любым биологическим, психическим или социальным детерминизмом, над любым научным марксизмом или фрейдизмом, над всем, что может быть навязано сверху, над всем, что ограничивает или апеллирует к той или иной неизбежности; эта свобода, кроме того, освобождает себя от прошлого, ее не обременяет тяжесть прошлого, и поэтому она может переизобретать, создавать новое, создавать свой собственный Макондо по свободной воле своего бытия-для-себя. По этой свободной воле возникает возможность создания новой ситуации, тщательно продуманной тотальности с точки зрения свободных личностей, которые одни придают смысл своему миру, которые создают контекст и содержание того, что совершают в данной ситуации, и того, как они живут
[160].
Отсюда следует, и этот вывод распространяется на любой проект магического марксизма, что новый коммунизм не может быть дан людям извне, абстрактными, предзаданными законами или некой логикой – логикой истории, научной истории, внутренними законами диалектики и т. д., – но может быть найден только самими индивидами, которые возвращают себе контроль над субъективностью, утраченный вследствие отчуждения (и (или) эксплуатации), возвращают посредством коллективного праксиса, который есть результат единства группового и индивидуального праксисов. Или, как выразился Сартр позднее в своей «Критике диалектического разума» (1960): «Группа создается по модели свободного индивидуального действия». Неоднократно в данной книге (которую Сартр всегда называл своим главным трудом и которой исполняется полвека, когда я пишу эти строки) Сартр указывает, прибегая к характерным тяжеловесным формулировкам: «Единство группы имманентно множественности синтезов, где каждый есть отдельный праксис, и мы настаиваем на том факте, что данное единство никогда не является единством созданной тотальности, но скорее есть единство тотализации, создающей себя»
[161]. Перспектива коммунизма не дается какой бы то ни было внешней объективной логикой, но только собственной волей мыслящих и действующих индивидов, волей бытия-для-себя, реальных, обычных, конкретных индивидов, которые находят друг друга посредством общего дела, которые признают друг друга как индивидов в процессе борьбы, но которые также и объединяются как индивиды в группу, которая есть коллективный праксис, основанный на добровольном сотрудничестве, на коллективной воле и воображении.
