Но вскоре, хотя Лефевр понимал, как важна такая твердость для любого левого и революционера, он также осознал, что она противоречит его сущности: он не был холодным и реалистичным мужем науки. В бытность задиристым подростком, задолго до военной службы, юный Лефевр ловил бабочек на Пиренейских лугах близь родного города Наварна; как рядовой активист, он знал, что всегда останется мечтателем, который живет, чтобы спасать бабочек. Бабочки, коротко говоря, так же непостоянны и легки, как и сам Лефевр, они невесомы и беззаботны, они порхают, чтобы опылять цветы, чтобы оживать на солнце в середине лета. И в самом деле, бабочки символизируют дух магического марксизма, который возникает то там, то здесь, который свободен, который раскрывается в тепле, при естественном освещении.
Бабочки – это активные днем создания, ориентирующиеся по запахам, парящие по ветерку в поисках нектара. Некоторые их виды мигрируют и могут преодолевать огромные расстояния, порой тысячи миль, взмахивая крыльями или планируя (как, например, данаида монарх, курсирующая между Калифорнией и Мексикой) и ориентируясь по солнечному свету и теплу. (Когда небо закрыто облаками, они ориентируются по поляризованному свету.) Кроме того, многое у бабочек не поддается научному объяснению: действие их крыльев, их движения с трудом могут быть описаны с позиций традиционной аэродинамики. Бабочки «танцуют» с разным ритмом, используют разные способы парения и пикирования, разные системы поэтики, выходящие за рамки науки ньютоновского типа. Конечно, бабочкам не угнаться за птицами и летучими мышами; но хотя движения их крыльев и перемещения могут показаться хаотическими, это не так: просто бабочки избегают лететь вперед по прямой, избегают равнонаправленного прямолинейного движения.
Говорят, что бабочка символизирует человеческую душу, что если бабочки порхают вокруг кого-то, значит, скоро появится тот, кого этот кто-то любит. Маурисио Вавилонью, мастерового и мечтателя из «Ста лет одиночества» Маркеса, героя трагической любви Меме, всегда сопровождали желтые бабочки; они сопутствовали ему при каждом появлении с целью ухаживания: «Они появились перед глазами Меме так неожиданно, словно возникли прямо из солнечного света, и сердце у нее екнуло» (с. 415–416)
[196]. Бабочки, кроме того, символизируют «возрождение» к новой жизни после пребывания в коконе, выход на свободу, блуждающий фотосинтез. Это представление сильно повлияло и на самого Лефевра, писавшего «La somme et le reste» по следам событий 1956 года, советского вторжения в Венгрию (которое он осудил) и многочисленных нападок со стороны сталинистов, в конце концов «сделавших невозможным его пребывание» во Французской коммунистической партии. («J’ai quitté le Parti par la gauche» – острил он.) В 1973 году, в переработанном предисловии к «La somme et le reste», он писал:
Эта книга об освобождении, о вновь обретенном счастье. Избавившись от политического давления, покинув место, где нечем дышать, человек начинает жить и мыслить заново. Он так долго страдал от асфиксии, от обмана, от скрываемого разочарования… а теперь взгляните-ка: он выбрался из пропасти, поднялся из глубины на поверхность, слегка помятый тяжелым прессом. Он свободно дышит, он открыт и откровенен, он снова ожил
[197].
Душевный покой как признак субверсии
Во время всех тридцати двух предводительствуемых им вооруженных мятежей полковник Аурелиано Буэндиа на самом деле мечтал о том, чтобы делать золотых рыбок в своей мастерской и дать Макондо атмосферу деревенской тиши. Когда ему удалось вернуть спокойствие в город, полковник проводил многие часы за волшебным делом, которому его научил отец, – мастерил изящных золотых рыбок. «Ему пришлось развязать тридцать две войны, – говорит его создатель, – нарушить все свои соглашения со смертью, вываляться, как свинья, в навозе славы, для того чтобы он смог открыть – с опозданием почти на сорок лет – преимущества простой жизни» (с. 248). В своей мастерской полковник больше не хотел говорить о политике: его занятием с тех пор стало скромное дело продажи золотых рыбок, которых он изготовлял, расплавляя золотые монеты или любой, даже самый завалящий кусочек золота, попадавший ему в руки. Сперва люди были поражены, они не понимали, как грозный воин может довольствоваться скромным ручным трудом. Многим его работа казалась постоянным повторением одного и того же, «пустопорожним порочным кругом», пустой тратой времени: плавить золотые монеты только для того, чтобы превратить их в хрупких рыбок. На самом же деле полковника интересовала не коммерция, а труд. Рыбки стали продолжением его юношеских поэтических пристрастий, проявлением его артистической натуры. Нужно было столько внимания, чтобы прилаживать чешуйки, вставлять крохотные рубины в глазницы, отшлифовывать жабры и припаивать хвосты, что «не оставалось ни одной пустой секунды». Столь много внимания требовало его «тончайшее ремесло», что за короткое время полковник состарился больше, чем за все годы войны. И тем не менее жестокая сосредоточенность вознаградила полковника душевным покоем.
Он не является национальным героем, настаивал полковник, он просто скромный ремесленник, человек без воспоминаний, тот, кто забыл о себе в приверженности своему искусству. Однажды мать полковника, Урсула, собрала его семнадцать сыновей, живших в разных местах, под крышей мастерской их отца; они приехали из самых дальних уголков побережья и все с гордостью носили имя Аурелиано. Полковника изумила их неотесанность, и перед отъездом он дал каждому по золотой рыбке, которые стали, хотя он и сам не осознавал этого, символом его воздействия на мир, символом революционного движения и даже шибболетом всех заговорщиков и анархистов. Вскоре, однако, все его сыновья, один за другим, были убиты, уничтожены скрытыми консерваторами, у которых по-прежнему были развязаны руки, которые по-прежнему таили злобу, по-прежнему строили заговоры для полного искоренения наследия Буэндиа – радикального либерализма.
Когда полковник обнаружил, что люди покупают его золотых рыбок не потому, что они являются ювелирными изделиями, но потому что представляют ценность для коллекционеров как реликвия, связанная с выдающимся лидером, с великой идеей, он пришел в ярость и перестал продавать их. (Ближе к концу романа, уже после смерти полковника, в его мастерскую зашел офицер, сопровождаемый Аурелиано Вторым; офицер был очарован атмосферой помещения, царившим в нем странным сверхъестественным освещением. В старой жестяной банке солдаты обнаружили восемнадцать золотых рыбок, запылившихся, но неповрежденных. «Мне бы очень хотелось взять одну, если вы позволите, – сказал офицер Аурелиано Второму, – когда-то эта вещица вселяла мятежный дух, но теперь она просто реликвия». Аурелиано дал ему одну, и тот положил ее в карман форменной куртки, «по-детски радостно блеснув глазами».) Полковник продолжал делать золотых рыбок, по две в день, а когда их число доходило до двадцати пяти, расплавлял и начинал работу заново, трудясь день за днем, полностью уйдя в себя, не думая ни о чем и ни о ком, не думая даже о себе. В конце концов полковник хотел расплавить всех до единой остававшихся у него рыбок, так страстно он не желал допустить их овеществления, их превращения в символ мифа и политического разочарования. Став реликвиями, мертвыми вещами, за которыми охотятся алчные коллекционеры, они потеряли свою цельность в качестве дела рук человеческих, предмета, который продолжает жить, символа живого, конкретного труда – создания труда, а не продукта бизнеса.
