Тощие руки и ноги выпирали из-под пансионатской одежды. Он так и не набрал вес, потерянный за время пневмонии. Две недели я почти неотрывно провела с ним, даже спала в кресле рядом с его кроватью – и еще столько же в больнице, куда его увезли на дренаж легких. Я была со своим сыном – и впервые смогла пробыть с ним так долго с того момента, как в наш дом приехала «скорая помощь», чтобы увезти его от меня.
Я всегда готова была признать, что первые годы жизни Генри дались нам тяжело – слабая иммунная система делала его уязвимым для любой инфекции, и изрядную часть суток он только и делал, что кричал. Конечно, он оказался пожизненным источником хлопот – а разве не так обстоят дела с любым ребенком? Но, как ни пыталась, я не сумела заставить Тони принять его. Ближе к финалу он практически не смотрел в сторону сына.
Я знала, что никогда не поведу Генри в школу, никогда не увижу, как он играет с друзьями, никогда не смогу присутствовать на его свадьбе. Мы не сможем делить друг с другом воспоминания, и я никогда по-настоящему не узнаю, о чем он думает. Все мечты и планы, лелеемые во время беременности, давным-давно рассеялись дымом.
Но я нашла новую надежду: хотела помочь ему развиться настолько, насколько он вообще в состоянии. Даже самое мелкое достижение, такое, как распознание формы и цвета, становилось огромным и всеобъемлющим. Постепенно я научилась принимать существующее положение вещей и не цепляться за то, что могло бы быть.
Разумом он никогда не станет старше годовалого младенца, никогда не впитает никаких знаний. Он никогда не будет ждать от меня больше, чем я отдаю. Для меня Генри был идеальным семилетним мальчиком, просто на свой особенный лад.
Я отчаянно хотела оставаться опекуншей сына, потому что он был частью меня. И мы отлично проводили время вместе, пока поставленный мне диагноз – рак – не разрушил все. Требовалось срочное и тщательное лечение, поэтому меня положили в больницу. Когда несколько недель спустя я вернулась домой, Генри исчез. Сначала Тони утверждал, что сын просто временно находится на попечении и вернется, когда я буду чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы присматривать за ним. Но когда я набралась сил, муж поставил передо мной ультиматум: или наш брак и девочки, или я и Генри – сами по себе.
Все – от врачей, осматривавших Генри, до патронажных медсестер – заверяли меня: на нем никак не отразится то, что он больше никогда не вернется домой. Но я знала своего сына. Он думал, что я отказалась от него и отдала в руки людей, которые никогда не смогут полюбить его так, как любила я. Меня убивало то, что он не знает: я не виновата – не мое нежелание, а моя болезнь разделила нас. Чувство вины заставляло меня задыхаться.
Я находила слабое утешение в том, что здесь Генри хотя бы будет под должным присмотром. Его накормят, искупают, оденут и вывезут в сад или к озеру – подышать свежим воздухом. Он ничего не хотел и не нуждался во мне, но я все равно приходила. Я могла только убрать крошки с его губ и расчесать ему волосы на косой пробор. Хотя бы это.
Я взяла Генри за руку и положила пальцы на его запястье, просто чтобы почувствовать его пульс.
«Чувствую, как во мне бьется его сердце», – сказала я Тони однажды во время беременности.
«Не говори ерунды, – ответил он. – Ты просто слышишь собственное».
Тони не понимал, что мое сердце и сердце Генри были едины. И пока я могу ощутить его пульс, он всегда будет моим якорем.
Глава 8
Четыре месяца и три недели после Дэвида
Я нахмурилась, глядя на пластиковый стаканчик с остатками кофе, стоящий на столе.
Терпеть не могу, когда другие в мое отсутствие пользуются моим рабочим местом, особенно когда им не хватало воспитания убрать за собой. Офис и сам по себе выглядел неопрятно, если не сказать хуже: вытертый узорчатый ковер родом из семидесятых, выгоревшие белые обои из древесно-стружечной массы, потолок с пятнами никотина – никто, похоже, так и не собрался покрасить его даже десять лет спустя после запрета на курение на рабочем месте.
Помада, размазанная по ободку стаканчика, была для меня все равно что подпись рисовальщика уличных граффити – из этого стаканчика явно пила Джанин. Я выкинула стаканчик в ведро для пластика, опрыскала стол антибактериальным раствором и вытерла все следы ее пребывания, прежде чем ответить на первый за мое дежурство звонок.
По одному только нервному «алло», я сразу же поняла, кто звонит в «Больше некуда» – еще до того, как он представился. Некоторые люди никогда не забывают лица, увиденные раз в жизни; я же никогда не забываю голоса, даже если этот человек произнес одно-единственное слово. Мои глаза загорелись.
– Меня зовут Стивен. Вы, вероятно, не помните меня, но, мне кажется, вы та самая женщина, с кем я говорил недавно…
Он безуспешно пытался скрыть страх.
– Да, здравствуйте, Стивен. Именно я беседовала с вами и помню вас. Как дела сегодня?
– Всё в порядке, спасибо.
– Звучит более позитивно, чем в прошлый раз. Жизненные обстоятельства в чем-то изменились?
– На самом деле, полагаю, не особо.
– О, жаль это слышать. – Мне, конечно, не было жаль. Но я уже пришла к выводу, что если б в его жизни произошли какие-то значительные перемены к лучшему, он не стал бы звонить нам повторно. – Тем не менее у вас хотя бы сегодня хороший день?
– Полагаю, да.
– Что ж, иногда после хорошего ночного сна мы просто просыпаемся утром, чувствуя, что наше отношение к жизни улучшилось.
– Но это не значит, что все плохое куда-то делось, верно?
Раз уж он сам пришел к такому выводу, значит, мне предстояло посеять в его голове на одно семечко меньше.
– Как думаете, удастся продлить хороший день еще на сутки?
– Не уверен.
Что-то в паузе, разделявшей мой вопрос и его ответ, заставило меня подумать, что это был совсем не тот разговор, которого он хотел или ждал. Но именно такого хотела я, и почти воочию видела, как Стивен хмурит брови, слыша, что я жду от него только позитивного настроя. Он надеялся на продолжение того, о чем мы говорили в прошлый раз, когда он желал моей поддержки в своем решении покончить с собой, – однако ему не хватило духу, чтобы попросить об этом.
Если потенциальный кандидат находит меня во второй раз, я понимаю, что он настроен серьезно. Но всегда уклоняюсь от определенных аспектов первой беседы. Веду себя так, словно мои слова о том, что кандидат несерьезно отнесся к самоубийству, просто не были произнесены. Сверяюсь со своими заметками и вворачиваю какой-нибудь необычный факт или фразу, сказанную им в прошлый раз, дабы подтвердить, что я его слушала. Но и только. Если клиент заинтригован достаточно, чтобы выйти на меня в третий раз, он получит мое безраздельное внимание.
Следующие десять минут диалог шел строго по инструкции. Со стороны могло показаться, что моя цель – подчеркнуть позитивные стороны его жизни. Но поскольку он пребывал в таком мрачном настроении, собственные пессимистичные ответы заставляли его лишь глубже проникнуться одиночеством и безнадежностью.
