По сути, уже в схоластике были заложены те основные конфликты, которые сопровождают университетскую философию вплоть до наших дней, включая основной конфликт XX века между англо-американской аналитической философией и европейской континентальной философией. Прежде всего схоластика движется в сторону номинализма, хотя и с большими боями и потерями, а именно, учения о принципиальной условности нашего языкового знака, что в пределе и дает аналитическую философию XX века, утверждающую, что все проблемы философии – от двусмысленности языковых выражений, и если систематически воспроизводить истину в университетских чтениях, можно преодолеть эту инерцию языка и языковых впечатлений. Аналитической философии противостоит континентальная, восходящая к принципиальному многообразию программ европейских университетов. Континентальная философия считает возможным привлекать данные разных наук для построения философской аргументации, указывая, что на философскую догадку может навести любой предмет, а полемическая страсть не может ограничиваться только языком, но должна включать в себя и критику мышления, изъянов чувства и рассуждения. Так что критическая университетская мысль и в своих спорах наследует изначальной ситуации схоластики.
Как была устроена речь философа в средние века
О некоторых из номиналистов сложены анекдоты, например имя Уильяма Оккама (1285–1347) все вспоминают как автора «бритвы», тезиса «не умножай сущности без необходимости», то есть при объяснении явлений ограничивайся только необходимыми причинами и данными, а его ученика Жана Буридана (ок. 1300–1358), тоже профессора Сорбонны, помнят благодаря «буриданову ослу», который никак не может сделать выбор между двумя равно аппетитными и равно отдаленными стогами сена.
На самом деле, Оккам рассуждал примерно так: Бог может всё, но не делает всего, что он может. Значит, у Бога есть «интеллектуальная интуиция», какие-то собственные идеи нравятся ему больше, а какие-то – меньше. Но так как эти общие понятия предшествуют воле Бога, то мы не имеем права познавать общие понятия прежде единичных вещей, это будет противоречить воле Бога. У нас нет божественной интуиции, наша интуиция ограничивается отдельными вещами. Но как мы тогда познаем мир? С помощью «подстановок» (суппозиций) – например, хотя мы все разные, все мы люди, и понятие «человек» подставляется под вещь, указывая и на единство человеческого рода, и на возможность взаимопонимания между людьми. А, например, «мир существует» – тут тоже «подстановка», потому что мир существует иначе, чем существует Бог или чем существует отдельная вещь в мире, он существует как существование вещей, указывая, что вещи не только относятся к каким-то категориям, но и с вещами разных категорий можно производить сходные операции, например их познавать.
Буридан пошел еще дальше – сама интуиция появляется только потому, что вещи приведены в движение, иначе бы вещи покоились, и нам бы всматриваться в них не захотелось. Бог стал рассматривать собственные замыслы по созданию вещей только потому, что в нем самом есть любовь, а любовь требует иногда импровизировать. А мы, познавая вещи, познаем не просто их причины, но те параметры, по которым вещь пришла в движение. Например, познавая растение, мы познаем не только его рост, но и способность увянуть. Примера с ослом в самих сочинениях Буридана нет, да и он, скорее всего, сказал бы, что животный инстинкт сразу бы повел осла питаться. Просто Буридан говорил, что свобода воли непознаваема, потому что ее параметры уже всегда в движении, это уже активная позиция, а аналитика свободной воли приведет к утверждению ее невозможности – а иллюстрацию с ослом придумали позднее.
Главная научная проблема патристики, говорившей об умопостигаемом при каждом удобном случае, но не сосредотачивавшемся на нем, – благодать, как именно она дается человеку, если она от Бога исходит даром, как подарок, то как можно судить, что человек принял этот дар. Этот спор, как можно понять дар, опираясь только на философские понятия, а не на поэтические образы, продолжается до сих пор.
Так, в 1999 году об этом поспорили два французских философа, Жан-Люк Марион и Жак Деррида. Марион настаивал на том, что дар – особая форма существования данности, в некотором смысле все, что нам дано в мире, досталось нам даром, и дар отличается от простой данности только своей активностью, что он поражает, восхищает, радует. Есть анекдот, как покупатель вернул в магазин елочные игрушки, заявив, что они некачественны, потому что не радуют – вот это позиция Мариона.
Деррида думал иначе: дар – это не данность, наоборот, это такое отношение между людьми, которое противоречит любым готовым данностям, это в каком-то смысле розыгрыш людей Богом и способ людей относиться друг к другу не как к данностям. Здесь можно вспомнить еще один анекдот: жена упрекает мужа, что он вернулся домой пьяным, хотя обещал исправиться и стать другим человеком. Муж отвечает, что он и стал другим человеком, но этот другой человек тоже оказался пьяницей. По Мариону, этот другой человек должен стать подарком, но Деррида объясняет, что другой человек может быть не подарок, а подарком будет только избавление от пьянства, противоречащее всем готовым привычкам. Заметим, что «другой» – это одна из важнейших фигур философии XX века, это может быть беженец, может быть Бог, может быть любой человек, которого нам предстоит принять, может быть в феминистской философии и женщина, и мужчина в зависимости от задач этой философии.
Этот дар толковали по-разному. Так, живший в Александрии иудей Филон (ок. 25 до н. э. – ок. 50 н. э.) ввел термин «пребывание», буквально «обживание», применительно к благодати Божией. Дар потому может быть принят, что обжил место своего пребывания. Этот термин был взят и христианством, так, в византийских литургических текстах Богоматерь называется «пребыванием» Христа. Язычник Прокл (412–485), прямой предшественник Псевдо-Дионисия Ареопагита, ввел термин «содержательный», то есть удерживающий, властный и хранящий по отношению к Богу. Этот термин пригодился и византийскому богословию, где «содержать» означало хранить так, что хранимый может принимать дар, просто в благодарность, что его самого хранят.
В схоластике главной проблемой становится не дар, а «интеллект», иначе говоря, способность нашего ума познавать то, что заведомо устроено не так, как ум. Оказывается, что не только Бог непостижим в своей сущности, но и мир сложно устроен, и сам наш «интеллект» устроен по своим законам, со своими качествами мышления или представления, которые не всегда отвечают устройству мира. Начинала схоластика с того допущения, которое было еще у Августина, что наш ум способен считывать знаки и постепенно, наполняясь благоговением, признает Бога как автора этих знаков. Но потом схоластика поняла, что, чтобы утверждать свойства знаков, надо еще разобраться с тем, как вообще возможно создание вещей в качестве знаков, и как считывание знаков представляет собой не простое их восприятие, но определенную работу интеллекта. Здесь и началась схоластическая философия: выяснилось, что интеллект способен понимать вещи, но когда он знает свою способность хотеть что-либо, свою способность удерживать что-то в памяти или свою способность разбираться в различиях вещей, в том числе и в различиях, превышающих любой опыт. Потом Кант создаст понятие «чистого разума», способного создать себе правила, разобравшись в собственных предпосылках и желаниях, и тем самым убедиться в достоверности собственного восприятия мира и его понимания.
