Иероним Стридонский (342–420) перевел все библейские книги на латинский язык. До него тоже существовали переводы, но они не пользовались настоящим авторитетом: иногда в них были неточности, иногда речь была слишком разговорная или, наоборот, с расхожими риторическими приемами. Иероним сначала хотел привести все тексты Библии к высокому литературному стандарту, но понял, что тогда преданных читателей его перевод не найдет, оставшись стилизацией. Как он сам рассказывал, во сне он увидел бичевавших его ангелов за то, что он «цицеронианин, а не христианин». Тогда он решил переводить на хороший деловой язык своего времени, чтобы чтение Библии стало общим опытом всего Запада.
Точно так же через много веков Данте Алигьери сначала хотел писать поэму о загробном мире на латыни и начал Ultima regna cano, fluido contermina mundi – «Я пою самые дальние области, за пределами мирового океана». Но он вскоре понял, что поэму на латыни прочтут только образованные люди и воспримут ее как еще одно литературное произведение, а он хотел, чтобы рассказ о посмертных судьбах изменил сознание современников. Поэтому «Комедия» была создана на итальянском языке.
На картине ренессансного живописца Антонелло да Мессины (1475) будка Иеронима не случайно похожа на уединенный кабинет, а может быть, на исповедальню. Так открывается перспектива дальнейшего развития литературы: как средства уединенного размышления и как исповеди души.
В письмах Иероним жаловался, что библейские книги написаны не столь изящно, сколь произведения античной литературы. Конечно, способ выражения еврейской словесности, без каких-либо украшений, без пластики речи, был непривычен для образованного римлянина. Но Иерониму было труднее признать, что истина находится в самом тексте, неприглядном и неискусно написанном, а не добывается с помощью каких-то инструментов. Античная истина требовала инструментов: наблюдения за звездным небом, внимательного слушания прочитанного, воображения или математического расчета. Поэтому Платон не позволял учиться у него тем, кто не знает геометрии: они еще не овладели всем инструментарием для восприятия сложных текстов.
Как эта философия оказывается искусством истины и искусством спасения
Главным интересом патристики, что восточной, что западной, было умопостигаемое, точнее, способность перехода нашего ума от чувственного к упомостигаемому. Количество синонимов здесь было достаточно велико: умный, словесный, мысленный, невещественный – каждой способности ощущения и понимания, мысли или чувству отвечал свой синоним для постижимой лишь умственным созерцанием реальности. И опять ситуация вещи предшествует простому употреблению вещи: «зрением», «теорией» будут называться не просто условия познания или действие по познанию, но само видимое, само развертывание событий, вдруг попавших в поле зрения. Но точно так же понимал зрение Георгий Схоларий, первый византийский патриарх во времена турецкой оккупации:
«Третье небо, на которое был восхищен блаженный Павел, это третий способ зрения. Первое зрение – от образов Божиих, то есть от творений Его, как сам Павел говорит, что «невидимое Божие из творения мира через творения мыслимое видится нами». Второе зрение – умное природное, когда ум отделяет самого себя от зрения мира и того, что принадлежит мира, и пристрастий тела, и весь погружен в размышление о божественных и вечных вещах, и в прообразах веры и о законах Божиих. И тогда он просвещается из божественного света, и некоторые люди наперёд видят будущее, как то были пророки. Третье зрение – умственное сверх природы, когда ум по воле Божией возвысился к откровению божественнейших и небесных вещей, которые откроет будущий день (т. е. жизнь будущего века) достойным людям, и «будут видимы они не в вере, но в знании и постижении».
Нетрудно увидеть в этих трех точках зрениях определенный метод перехода к умопостигаемому не как к интеллектуальной схеме, а как к единственному экзистенциальному обоснованию отношений с непосредственно бытием. В итальянском Ренессансе этот же вопрос о трех небесах разбирал Марсилио Фичино.
Смещение от режима восприятия вещи к режиму существования самой вещи, часто происходящее в языке церковных гимнов, где, скажем «восприятием» называется «воспринятое», оказалось важно для развития всего богословия в византийском мире. Скажем, если слово «догмат», обозначающее учение, будет означать не только базовую систематизацию богословия, но и все выученное, все запомненное, то тогда богословие будет не только выводами из системы, но и способностью быстро, импровизационно создать систему из имеющихся знаний. Вот такая импровизация очень ценилась в богословских спорах: она показывала и вдохновение, и готовность непосредственно принять откровение и благодатную помощь, а не выстраивать принудительные конструкции на основе случайных источников.
Как пишет современный греческий философ и богослов Христос Яннарас:
«В восточнохристианской богословской традиции вопрос о знании Бога (как и человека, как и мира) ставится не как требование умственно-предметных определений, и потому не исчерпывается совпадением сознания с умопостигаемым предметом. Этот вопрос всегда – жизненно-этический призыв к восхождению в истину, превышающую природу личного существования. Логическое запечатление истины – лишь облачение, покров, покровительство со стороны истины, оказываемое пределам нашего знания».
Яннарас очень точно обозначил метод патристики:
«Здесь язык функционирует и образно, и логически, потому что сама логика этого языка упраздняет автономное употребление понятий».
Например, Бог оказывается одновременно постижим и непостижим, познание Бога оказывается одновременно достоверным и ничем не обеспеченным, и любое понятие о Боге может быть оспорено не смыслом, а самой структурой противоположного понятия. Патристика оспаривает другие христианские учения, «ереси» именно как попытку мыслить Христа слишком Богом или слишком человеком или как-то на основе обычных понятий соединяющим в себе Бога и человека, что оскорбляет главный предмет патристики – благодать, ставящую под вопрос сами привычные понятия, потому что благодатный дар никогда не станет вполне привычным. Как продолжает Яннарас:
«Преодоление условности наших слов осуществляется, главным образом, в употреблении противоположных, но равно санкционированных понятий, так, чтобы эти противоречия в языке не стали противоречиями самого нашего рассуждения. В текстах многих отцов церкви понятия часто взаимно уничтожают друг друга и одновременно меняют свой смысл на противоположный, чтобы стало возможным их преодоление, чтобы удалось, внутри понятийно-логических противоречий, преодолеть вызванное нашими привычками опредмечивание смыслов, и человек стал причастен выражению истины как важному для его существования, чтобы важна для него стала не только сама истина, но и ее выражение».
Речь восточной патристики, да и западной, в лице Августина, очень образная. О такой образности хорошо пишет современный французский философ Франсуа Федье, видя в патристике прямое предшествие феноменологии:
«Единственное, что мы можем – позволить образу явить себя в своей наиболее полной значимости… Мы вовсе не пытаемся здесь «вообразить образ». Мы стремимся помыслить иконичность. Начало зрения и в некотором смысле разговора интенсивно соотнесено с движением, которое мы предвидим внутри иконичности. Поэтому речь здесь может быть только отступлением».
