В эпоху Возрождения появляется рассеянное чтение, например чтение в дороге, чтение карманной книги, что мы видим в картине Карпаччо «Дева Мария с книгой» (1510): читать книгу – это просто размышлять. Тем более что в книге на картине Карпаччо есть закладка – книгу можно почитать, отложить, потом к ней вернуться. Как это не похоже на систематическое университетское изучение книг, строка за строкой!
На более ранней картине Витторе Карпаччо, изображающей Августина в его кабинете-мастерской (1502), мы видим, что Августин приступил к написанию книги сразу после литургии: он убрал богослужебные принадлежности в шкаф, не успев его закрыть, а пишет перед другим закрытым шкафом, вероятно, чтобы употребить книги только для сверки написанного, как источник. Августину Карпаччо важнее внутренне освятиться на Евхаристии, а уже потом приступить к письму; преображает его изнутри не опыт письма, а наоборот, письмо лишь пытается передать происходящее с ним преображение.
Такое новое отношение к чтению как к поводу преобразиться здесь и сейчас, причем преобразиться не просто для себя, но став примером для других, говорит о новых возможностях воображения: в античности или средние века при воспитании предпочтение отдавалось наглядным примерам, нравственному примеру учителя или подробным биографиям доблестных людей прошлого, а теперь даже беглое чтение может внушить читателю, одаренному воображением, нравственные нормы. Цицерон понимал культуру как возделывание души речью, тогда как теперь культура – это умение правильно распорядиться библиотекой. Исходя из этого Эразм Роттердамский (1469–1536) написал книгу «Оружие христианского воина», как бы подручный ящик с инструментами, который можно носить с собой и вынимать то один, то другой инструмент по мере необходимости.
В эпоху Возрождения стихи начинают писаться столбиком, как мы видим на картине Аньоло Бронзино «Поэтесса Лаура Баттифери» (ок. 1560). Стихи пишутся как законы, и поэтесса со своим гордым профилем выступает как законодателем, стремясь тем самым найти общественное признание, когда мир постоянно расширяется, не все в городе друг с другом знакомы, и необходимо удостоверение своего профессионализма. Итак, теперь чтение отождествляется с профессиональным безличным суждением, возникает важнейшее для всей новой философии понятие «здравого смысла» как безличного понимания общеобязательных вещей.
Имена и достижения философии Ренессанса
Данте Алигьери (1265–1321), автор «Божественной комедии», первым заявил, что для политического объединения Италии недостаточно силы оружия, так как судья над историей – Бог, а ни один земной правитель не может занять место Бога. Но для человека открыт путь к обожению – путь добродетели и «придворного языка», очищенного народного языка, на котором можно и нужно высказывать добрые намерения. Согласно Данте, латынь должна уступить народному итальянскому языку, так как в Италии не все понимают ученый язык, а дружелюбие и благожелательство, без которых невозможно обожение, требуют знакомить со знаниями всех людей.
Франческо Петрарка (1304–1374) иначе понимал языковой вопрос. Он считал, что все же литературе требуется некоторая монументальность, и поэтому важнейшие произведения, такие как поэма «Африка», писал на латыни. Петрарка не любил схоластику, видя в ней прежде всего языковую узость: люди принимают привычные понятия за реальность и при этом, из-за широты схоластических вопросов, начинают рассуждать о множестве вещей, с которыми не знакомы на опыте. Петрарка призывал к опытному созерцанию, которое только и может научить правильному и спокойному рассуждению, доброжелательному к собеседнику.
Кардинал Николай Кузанский (1401–1464) впервые предположил, что любые наши положительные утверждения об окружающем мире могут быть оспорены. Дело в том, что логические законы формулируются как обобщение тех операций, которые нам доступны, в то время как рассуждения о Боге, вечности или мироздании не могут быть обобщены. Следовательно, мы можем руководствоваться только собственным смыслом знаков, например рассуждать о Боге на основании проявлений высшего смысла, а о мире – на основе некоторых неотъемлемых свойств нашего пребывания в мире. В конце концов, оказывается, что мы толком не знаем даже то, что у нас под рукой, потому что мы тоже не можем это обобщить, а всякий раз узнаем что-то новое в чем-то известном. Значит, наше «ученое незнание» и будет единственной позицией, с которой можно понять общие законы, как непосредственно задевающие нас: мы любим вещи, тоскуем о бессмертии, понимаем друг друга, а значит, можем понимать и смыслы отдельных понятий и вещей.
Римский филолог Лоренцо Валла (1407–1457) первым осмелился систематически оспаривать авторитет Аристотеля. Он считал, что Аристотель с его «золотой серединой», требованием избегать крайностей, слишком труслив и нерешителен, тогда как новая эпоха нуждается в героях. Поэтому Валла считал, что многие унаследованные от античности и средневековья понятия надо переосмыслить в положительном ключе, например понять жадность как бережливость, а расточительность – как щедрость. Тогда, исправив систему понятий, мы исправим и нравы людей, с чем не справился Аристотель, опиравшийся на предрассудки готовых словоупотреблений.
Лоренцо Валла говорил, что слова, во-первых, многозначны (каждое слово имеет несколько словарных значений) и, во-вторых, явлений все равно больше, чем слов. Мы часто обозначаем одним и тем же словом прямо противоположные вещи: мы можем сказать «этот человек смелый» и в одобрение, и в осуждение, или «этот человек известный» в хорошем смысле или плохом. Мир становится все более непознанным, и поэтому, считал Валла, следует не умножать количество слов, но ограничиться их небольшим числом, – притом развив воображение, имеющее для Валла нравственный смысл. Ведь оно позволяет увидеть лучшее в привычном поведении и учит следовать этому лучшему. Так из факта ограниченного запаса слов возникло представление о безграничном воображении.
Близок Валле был его коллега Джаноццо Манетти (1396–1459). Наиболее известна его «Речь о достоинстве человека», прославляющая человека как венец творения, как существо, способное создавать и любые вещи, и любые понятия. Таким образом, возвеличивая человека, Манетти тоже требовал творческого пересмотра всех прежних понятий ради торжества добродетели. Манетти занялся также, по совету Валлы, исправлением перевода Нового Завета. Иероним, по его мнению, жил в эпоху упадка нравов и политических институтов и потому не смог передать все смыслы, какие надо, что-то сказал слишком криво и примитивно.
Так, в переводе Второго послания Петра, где Иероним ставит слово «воздержание» (abstinentia), Манетти помещает «сдержанность» (continentia), тем самым заменяя аскетическое требование на светскую вежливость. Где Иероним пишет «вдохновенные» (inspirati), там Манетти ставит «захваченные» (delati) Духом, тем самым превращая действие с неопределенной целью в действие, имеющее явное начало, середину и конец, действие, в фактической реальности которого мы можем убедиться. Вместо «отрицают» (negant) ставит «отрекаясь» (abnegantes), вместо «осудил на муки» (damnavit) – «предал на муки» (condonasset), опять чтобы вместо простого отношения, простого жеста неприятия, было описано действие со всеми его параметрами. Вместо «лживые» (mendaces) учителя говорит «ложные» (falsi), чтобы опять же говорить не о частностях характера, а о специфике действия. Облака у него подняты не «вихрями» (turbinibus), а «бурей» (tempestatis), а Лот вырвался не из «роскошествующего общения», но «вращения среди роскоши», образы стару становятся ярче, рельефнее, хотя, может быть, менее хлесткими, чем у Иеронима.
