Эссе как изобретение французского гуманиста Мишеля де Монтеня (1533–1592) стало новым жанром философии, своего рода «черновиком», наброском, который может читателем быть достроен до конечной картины благодаря его или ее собственному опыту. Одну из самых интересных трактовок наследия Монтеня дал советский философ Михаил Лифшиц. Для Лифшица Монтень стоит на пути от платонизма, с его наивным до детскости взглядом на вещи, к кантианству с его культурой самоиспытания и постоянной проверки. Согласно Лифшицу, Монтень, внимательный к зарождению идей и видевший величие идей в их первой формулировке, а не в дальнейшем уже не вполне чистом воплощении, был настоящим диалектиком. Что родилось недавно, в том легко смешивается творческий замысел и творческое решение, а значит, оно готово легко вступить в диалектическую игру.
Нидерландский гуманист Юст Липсий (1547–1606) был образцовым философом-филологом. Он считал, что изучение античной философии поможет найти общий знаменатель между позициями католиков и протестантов. Он рассуждал так: всеведение Бога – это атрибут его совершенства, тогда как предопределение, направленное на несовершенные вещи, например на отдельного человека, уже не будет совершенством. Поэтому неправы последователи Кальвина, выводящие из непостижимости Божьей воли роковое предопределение, делающее возможным спасение только верой. Предопределение можно понимать только как вечное свойство Божие, вечное милосердие и вечную справедливость. Но неправы и те католики, которые пытаются опереться на свойства Божии и считают, что если они станут милосердными и справедливыми, то непременно спасутся. Ведь они могут не успеть осуществить эти качества или осуществят эти качества по каким-то готовым образцам и потому совершенно неправильно. Тогда их настигнет фатум – Липсий возвращает из античной философии и религии слово «фатум» для обозначения вот этой земной необходимости, мешающей быть добродетельным: скажем, болезнь помешала совершить добрые дела или неправильное понимание ситуации обратило добрые намерения во зло. Человек должен понять, что его воля свободна, хотя Лютер учил противоположному, но она ограничена фатумом, а предопределение Божие позволяет освободить человека даже от фатума его свободной воли, когда человек постигнет бесконечность милосердия Божьего. Человеку нужен «штурвал благоразумия (предусмотрительности) и компас добродетели», чтобы пройти по морю жизни в гавань божественной мудрости.
В ответ на Реформацию появляется Контрреформация, во главе с орденом Иисуса (иезуитами), которая создает новые формы работы над собой с помощью текстов, такие как ежевечерняя письменная исповедь – ни один духовник не успевал бы исповедовать всех учащихся каждый вечер. Из этой письменной исповеди и возникли дневники как опыт ежедневного самоотчета.
В эпоху Контрреформации возникает «вторая схоластика», интеллектуальное барокко, самый яркий философ которой – иезуит испанец Франсиско Суарес (1548–1617). Протестантизм утверждал, что только Бог может толковать «естественный закон», те правила, по которым существует мир, и потому мы как способные познавать только волю Бога как уже истолковавшую этот закон, но не сами правила, и потому спасение возможно только верой. Суарес заявил, что естественный закон не только толкуется, но и толкует, например, когда мы любим или ненавидим, мы не только выполняем или не выполняем заповедь, но и показываем, что в мире еще возможна любовь или каким-то образом возникает ненависть. Мы до некоторой степени выступаем режиссерами мира, и познаем тогда не только волю Бога, но и соответствие наших поступков воле Бога, а значит, и устройство вещей. Из этого следовал важнейший тезис Суареса: мы познаем не индивидуальные вещи и не общие понятия, а первичные различения, иначе говоря, возможность вещи отклоняться от ее собственного замысла, несоответствия. Например, какая-то вещь была задумана конечной во времени, а о ней продолжают помнить, или наоборот, какая-то вещь задумывалась как вечная, но под действием другой вещи слилась с третьей вещью. Из этих отклонений и можно вывести основные философские понятия, такие как индивидуальность или единство, а также рассмотреть время, память и другие понятия, которые мы сейчас относим к «экзистенциальным», касающимся существования, а не сущности. Мысль Суареса повлияла в XX веке на позицию Мартина Хайдеггера, в молодости много им занимавшегося, что экзистенциальное различение предшествует логическому отождествлению вещей, а через Хайдеггера – и на всю континентальную философию, например на такого экзистенциалиста, как Жан-Поль Сартр.
Контрреформация создала и свою политологию, в сердцевине которой лежал старый тезис Августина, что в основании любого земного государства лежит какое-то учредительное преступление, война или жертвоприношение. Значит, только церковь есть тот институт, в котором невозможны узурпации, потому что возможно самоотречение, причем двоякое: римский папа, восходя на престол, отрекается от прежней жизни и даже от своего прежнего имени, и он же может, если что, отречься от престола, в отличие от королей, уже участвующих в событиях и потому не способных отречься – даже если король в разгар битвы всё бросит и убежит в лес, он всё равно будет считаться королём и рассматриваться в таком качестве, и ему будут приписывать удачи и неудачи битвы. Здесь контрреформация перенесла на реальную политику то, что до этого было только в риторике: героизм властителя не может быть только отменен, а может иметь только красивое завершение в предсмертной убедительной речи, объясняющей все удачи и неудачи, и доблестной смерти. Этот тезис о невозможности узурпации в церкви в XX веке оспорила Ханна Арендт, обратив внимание на то, что понимание Августином предопределения не политическое, а духовное. Поэтому духовное предопределение к спасению или гибели ни в одном случае не исключает политической добровольности действий, что Ромул или Тесей действуют, как считают нужным, и если римский папа тоже будет действовать, как считает нужным, а не как велит совесть, он будет таким же узурпатором.
На периферии Европы существовало и такое явление, как протестантская схоластика. Например, словак Элиаш Ладивер (ок. 1633–1686), заявил, что протестантское учение об оправдании только верой вполне соединимо с Аристотелем: ведь Аристотель учит о бессмертии души и о неотменимости логических законов. Значит, достаточно доказать неотменимость веры, что даже сам Бог не может изменить вероучение, и протестантская схоластика состоится. А Бог не может изменить вероучение, потому что он доверяет человеку, например мученикам, которые стояли до конца именно за это учение, и поэтому не будет ничего делать того, что разрушило бы доверие к нему всего человечества. Здесь Ладивер напоминает своего современника, немецкого католического поэта, писавшего под псевдонимом Ангел Силезский, который также говорил, что Бог нуждается в человеке как по-настоящему искренне его полюбившем. Мистическая диалектика Ангела Силезского, представление, что Бог и человек – два центра самосознания в отношениях необходимой взаимодополнительности, повлияла на Лейбница, Шеллинга и Гегеля.
Другой пример схоласта-протестанта, еще более ранний – венгр Иштван Геллей Катона (1589–1649). Катона нападал на католиков за то, что в их богословии всегда появляется «отсрочка»: можно покаяться во грехах и отложить суд, можно дожидаться решения духовника или папы. Тогда как Аристотель никогда не говорил о таких отсрочках, напротив, в его системе всегда вещь уже стремится стать лучше и, даже если не достигает энтелехии, она уже заявлена в деятельности со всеми ее свойствами. Значит, просто нужно перенести аппарат рассуждений Аристотеля на область греха, искупления, благодати, терпения, показав, что как природа не терпит пустоты, так и праведность не терпит греховной отсрочки.
