Наконец, в Пятом и Шестом Метафизических размышлениях Декарт рассматривает, как именно существуют материальные вещи. Согласно Декарту единство души и тела никак не может выводиться ни из свойств духовных вещей, ни из свойств материальных вещей. Здесь Декарт разрывает со всей предшествующей традицией, которая выводила эта единство либо из сотворенности, как в теологии, либо из сходства свойств душевной и телесной организации, как в различных формах атомизма и внерелигиозной философии, начиная с античности. Фома Аквинский мог оспаривать Аверроэса за доверие этим сходствам, которые как бы превращают свойства в свойственное, но сам при этом объяснял, как свойство тварности определяет границы и действия материального и границы его понимания. Тогда как у Декарта порядок связи материального и духовного в человеке отличается и от порядка мысли, и от порядка протяженности. Ведь мысль ищет сначала основания и не может ничего связать прежде этого, а тут оказываются два разных основания, на которые опираться нельзя. А порядок протяженности служит основанием законов существования и восприятия, но не законов такой связности двух совершенно непохожих вещей. Значит что остается? Воображение, как свойство, которым обладает только человек.
Глава 6
Идеалисты и материалисты нового времени
Как соотносятся истина философии и достоверность знания
Воображение, о котором говорит Декарт, достаточно страстно, чтобы захватить и причины протяженности вещей, и при этом достаточно разумно, чтобы позволить понять ограничения разума человека в отношении к его материальному началу. Например, воображая единорога, мы представляем его как перед глазами, мы не представляем, что видим его носом, ухом или печенью, равно как воображая свое зрение, даже если мы вдруг вообразим «зрячую печень», мы не будем мыслить ее как предназначенную прежде всего для рассматривания мнимых единорогов. Поэтому получается, что воображение, сколь бы оно далеко не уносило нас как от вещей, так и от мыслей, только и может объяснить, почему мы видим глазами, а воспринимаем увиденное глазами – умом. Как мы видим, декартовское (картезианское) воображение отличается от прежних представлений о воображении как об исследовании умопостигаемого образца, как это было в классической риторике.
Но здесь возникает еще одна трудность: если наши знания о телах отвечают ясной и отчетливой идее тела вообще, идее строго геометрической, то почему же мы видим не шар, а яблоко, не круг, а тарелку? Не получается ли тогда, что суть вещей, которая, скорее, геометрическая, чем из случайных подробностей, закрыта от нас? Декарт сначала предполагает, что идеи вещей нам внушаются непосредственно Богом и соотносятся с вещами как намеки. Такое предположение он берет из схоластики, где существовал термин «виртуальный», означавший «возможный» в смысле не выявляющий вещь в специфике ее сущности, а только намекающий на нее. Тогда все идеи «виртуальны», но тогда непонятно, откуда в нас идея нашей собственной действительности, в том числе действительности нашего соотнесения идей и вещей. Тогда Декарт выдвигает другую гипотезу, что вещи – несовершенные подобия идей, и яблоко или мяч – плохая копия шара. Но тогда мы вернемся к тому, от чего уже ушли, к Богу-обманщику, который нас обманывает, выдавая идеи за исходящие от вещей, хотя идея истины, скажем, не может исходить от отдельных вещей.
Как мы видим, здесь рассуждение Декарта становится несколько робким и даже запутанным. Далеко не все картезианцы
[4] его приняли, так же как потом большая часть философов, наследовавших Канту, не приняли его «вещь в себе», настаивая на субстанции как единице познания, а не только единице бытия. Так, Николя Мальбранш (1638–1715) считал, что проще отказаться от понятия вещей, чем решать задачу с тремя неизвестными: Богом, идеями и вещами. С точки зрения Мальбранша, способность утверждать «яблоко круглое» принадлежит всецело нашему уму, и не будь нашего ума, мы бы и не выделили яблоко, считая его, например, наростом на дереве, а дерево – наростом на земле. Все вещи для нас бы исчезли. Поэтому, говорит Мальбранш, достоверно только существование Бога и нашего ума, а все остальные вещи есть только аспекты деятельности ума или божественного откровения. В конце концов, мы должны признать существование тел, но только потому, что Откровение (как текст Библии, так и эффекты получения откровения, например огонь, который испытывает посвящаемый в пророки) обязывает нас признать такое существование.
Мальбранш, который попытался объединить картезианство с платонизмом, считал, что любая вещь – субстанция, и любой ум – тоже субстанция. Всё остальное – способ существования той или иной субстанции. Но дальше он столкнулся с трудностью: ведь любая вещь делима, и части вещи существуют тоже каким-то способом, а значит, и эти части должны быть признаны субстанциями, и так до бесконечности. Например, мы можем разложить стол на крышку и ножки, а эти части – на плоскости и углы, а их – на математические и геометрические показатели. Получается, что субстанцией может быть что угодно, и мы можем изучать только способы существования? Мальбранш, конечно, говорил о законах природы, приложимых к определенным классам вещей, но это было только частичное решение вопроса. Учение Мальбранша часто называют «окказионализмом», иначе говоря, учением о случайностях: можно изучать только как что случилось, а не как что существует.
Другой мыслитель-идеалист Джордж Беркли (1685–1753) пошёл еще дальше и заявил, что Откровение тоже не обязывает нас верить в реальность вещей. Например, в Библии сказано, что Бог сотворил такие-то вещи. Но сотворить означает не обязательно сделать вещи такими, чтобы они были грубыми или чтобы они вели вразнобой свое существование. Проще думать, что вещи были созданы как наши представления, как то, что воспринимается нашими «интеллигенциями», предрасположенностями к пониманию. Предположение о грубой материальности вещей только мешает этим предрасположенностям, и «ширма» материи не нужна там, где человеческий ум стремится уподобиться божественному уму. Главная формула Беркли – «Быть – это восприниматься или воспринимать», и если мы не признаем за вещью, что она все вокруг воспринимает, значит, достаточно признать, что она воспринимаема.
Немного скажем о самих терминах. Слово «материя» означает по-латыни «лес, древесина», копируя соответствующий греческий термин. Греки как строители кораблей очень хорошо понимали, что искусство нельзя создавать только из подручных вещей, требуется подобрать для корабля подходящий строевой лес, материал, как мы говорим. Существовал даже парадокс корабля Тесея: он постепенно гнил, и сгнившие доски заменялись на новые, пока все не были заменены. Вопрос: тот ли перед нами корабль, что был, если вся его материя теперь другая? Чистых материалистов, выводивших все бытие из материи, в античности не было, как и чистых идеалистов, выводивших все бытие из идеи. Например, Демокрит или эпикурейцы вроде бы учили, что все состоит из атомов, но атомы были формами со своими свойствами и интеллектуальными особенностями. Как и идеалисты: вроде бы последователи Платона видели в вещах слабое отражение идей, а в материи – простое пространство или совсем ничтожный исходный материал («хора», как говорил Платон, то есть просто «место», «местность»), но у Платона есть демиург, создатель, а ясно, что он не может обойтись совсем без материала. Разве что поэт созидает то, чего прежде не было, но демиург – не поэт, а мастер.
