Каковы судьбы проекта Декарта у Лейбница, Локка и многих других философов
Слово «дух» в европейских языках означает всегда высшее интеллектуальное начало, стоящее выше вещей и выше понимания, но при этом позволяющее мыслить и совершать рациональные операции. По-русски дух больше ассоциируется с переживанием, мы не можем сказать «острый дух» в значении «остроумие», или «одухотворен мышлением», тогда как в европейских языках это совершенно нормально. В немецком языке, как и в других европейских языках, слово «дух» означает «ум», «созерцание», а также «общая интеллектуальная ситуация», как в выражениях «дух эпохи» или «действовать в таком-то духе». Так что идеализм до некоторой степени оказывается философией созерцания, взятого как действие, а материализм – философией действия, взятого как созерцание.
Томас Гоббс (1588–1679) выступил как первый картезианец-атеист. Он рассуждал так, что если протяженность – свойство любых тел, а тела могут быть самые разные, то протяженность включает в себя все возможное многообразие тел, любые их формы и любое поведение. Значит, пространство не есть какое-то место, обладающее собственным значением, но только «фантазм», иллюзорное представление, которым мы подменяем истину вещей, по лености останавливаясь и переставая изучать вещи. Такой же иллюзией оказывается Бог, которым мы называем разные перемещения: видя, что что-то изменило место, что-то оказалось живым, а что-то вообще живым и энергичным, мы опять по лени придумываем вездесущего и действующего Бога. Гоббс предлагал заменить все старые представления математикой и физикой: математика позволит связать логику с наблюдениями над механизмами окружающего мира, а физика покажет единство нашего опыта, в том числе опыта переживаний, с материальными предпосылками данного поведения вещей. Но Гоббс писал и о политике: в знаменитом трактате «Левиафан» он доказывал, что государство – это преодолевшая себя иллюзия. Люди, чтобы покончить с конфликтами и эгоизмом, войной всех против всех, признают власть монарха, подчиняясь всем его распоряжениям, но монарх сам того не замечая, выступает точкой общественного согласия, причем и люди этого не замечают, но общественный договор становится реальностью. Так иллюзия, иллюзия монарха-спасителя, преодолевается другой иллюзией, как будто все произошло само по себе, и политика возникла из частных начинаний, хотя на самом деле просто стал действовать общий, а не частный общественный договор.
Джон Локк (1632–1704) поставил под сомнение одно из положений Декарта о том, что душа постоянно мыслит, и этой постановки под вопрос одного положения было достаточно, чтобы создать собственную систему. Локк заявил, что для восприятия вещи требуется не мышление, а сначала сложение просто опытно воспринимаемых идей. Скажем, мы видим красный мяч. Мы должны воспринять и шаровидную форму, и красный цвет, и что это мяч из кожи, а не из дерева. Мыслить мы начинаем, только когда приводим какие-то аргументы исходя из ситуации, скажем, что мяч из дерева было бы труднее пинать, а этот мяч пинают. Но ситуацию мы тоже должны сначала воспринять, а потом уже осмыслить. Следовательно, мы мыслим только иногда, а иногда воспринимаем вещи опытом.
Далее Локк переходит к вопросу, всё ли мы знаем из опыта, и отвечает на этот вопрос положительно. Он говорит, что, казалось бы, есть вещи, которые мы не можем знать не из какого опыта, скажем, закон тождества: сколько бы мы ни наблюдали тождественных вещей, мы никогда не заметим их тождества, если у нас нет предварительного представления о тождестве. Но на это Локк отвечает, что тождество когда-то было открыто нашим разумом, а значит, когда-то его в разуме не было. Не так важно при этом, как именно оно было открыто разумом, тем ли, что разум заметил свою неизменность или неизменность и постоянство каких-то явлений вне разума, важно, что этой идеи в нем первоначально не было. Локк обозначал начальное состояние разума выражением «чистая доска» (tabula rasa).
Хотя, конечно, «сенсуализм» Локка, его учение о том, что чувственные впечатления всегда предшествуют интеллектуальным операциям, выглядит наивно с точки зрения современной нам философии, его великим открытием было открытие разума не просто как одной из способностей ума-интеллекта, способности различать вещи и различать понятия, как думали до него, а разума как самостоятельного начала в человеке, позволяющего формулировать сами данные о нашем опыте, иначе говоря, смотреть на наш опыт со стороны, и тем самым уже открывать возможность нашему сознанию состояться как сознание опыта, сознание, обращенное на что-то, а не просто мгновенное осознание себя, как у Декарта. Поэтому не будь Локка, не было бы ни Юма, ни Канта.
Также Локк в «Двух трактатах о правлении» впервые ввел разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную, рассуждая примерно так. Государство для поддержания порядка должно наказывать тех, кто этот порядок нарушает, но для этого нужно сначала установить меру наказания, чтобы все знали, за что и как наказывают, и впредь не совершали преступлений. Так возникает законодательная власть. Но люди все равно нарушают законы, потому что они считают, что могут нарушить порядок так, что этого никто не успеет заметить, скажем, что кражу не сразу раскроют или вообще не раскроют. Тогда нужна исполнительная власть, показывающая, что любое нарушение системы сразу же влечет за собой реакцию: люди наблюдают, скажем, за целостью замков, а значит, начинают раскрывать кражу вне зависимости от того, заметил ли хозяин, что его ограбили. Далее самое интересное: требуется, чтобы люди, наблюдающие за замками, сами не крали. И тут действует судебная власть, которая может по любому иску начать судебный процесс. Судебная власть мыслилась Локком чем-то вроде армии, как армия захватывает город и врывается в дома, так и судебная власть следит, чтобы сами судьи и полицейские не были ворами.
Локк стоит у истоков шотландского Просвещения, для которого главными понятиями становятся «разум» и «чувство». Разум уже не просто разбирается в вещах, он направлен на вещи, поэтому он должен оставаться «здрав», а чувство уже не просто передает отдельные свойства вещей нашему уму, но позволяет проникать в вещи и в ситуации, понимать не только то, как вещи выглядят или устроены, но и как они могут взаимодействовать, как могут оказаться похожи, как возможно родство вещей.
Следующим великим деятелем шотландского Просвещения был Дэвид Юм (1711–1776), который, как признавался Кант, пробудил его от «догматического сна», от представления, что реальность мира и мысли можно описать с помощью готовых философских категорий, ставя проблемы соотношения этих категорий как философские. Оказалось, что под вопрос надо поставить саму способность нашего разума создавать категории, при каких условиях вообще возможно создание разумом тех идей, которые могут быть отнесены к вещам как достоверные. Юм рассуждал примерно так: любой наш опыт становится предметом усиленного внимания разума – например, мы лучше запоминаем ожог от огня, чем любые наши рассуждения об огне, воспоминания о нем или воображаемые картины огня. Даже если мы знаем многие вещи не из собственного, а из чужого опыта, то это потому, что нам передаются не сами вещи, а их идеи, определенные отражения опыта в сознании. Но так как нашему разуму сподручнее иметь дело с небольшим числом простых идей, он начинает сводить идеи опыта к отвлеченным идеям, таким как идея добра, красоты или пользы, которые потом тоже передаются другим людям. Зло возникает тогда, когда человек смешивает простые и сложные идеи, скажем, отождествляет добро с богатством, тогда как ясность разума позволяет человеку действовать безупречно. В системе Юма нельзя ничего сказать, существует бог или нет, равно как и можно ли говорить о субстанциях или нет: воспринимаем ли мы огонь как отдельную вещь, как окисление материи или ее свечение – это дело нашей привычки и вызванного привычкой убеждения, а не собственной природы того, что мы назвали огнем.
