Лейбниц создает очень важное учение о «малых перцепциях», иначе говоря, том восприятии вещей, которое мы не замечаем. Мы замечаем солнце или тигра, это большая перцепция, мы просто не можем пройти мимо. А, например, воздух, которым мы дышим, мы не замечаем. Мы замечаем крупные исторические события, но не замечаем мелкие. Для того чтобы «малые перцепции» стали частью нашего сознания, нужна «апперцепция», сознательное отношение к самому факту нашего восприятия. Мы должны поставить вопрос, что именно мы воспринимаем в настоящий момент, что именно здесь мы можем воспринять. Апперцепция включает в себя внимание и память, и тогда мы вспомним в том числе те перцепции, которые мы не осознавали, которые были бессознательными. Смысл этого учения – в том, что сознание оказывается не только центром принятия решений, но и центром организации былых, уже исполнившихся решений; позволяет узнать не только, что мы можем делать сейчас, а что с нами произошло. Учение о перцепции и апперцепции тесно связано с «оптимизмом» Лейбница, его представлением, что как бы не был плох наш действительный мир, он все равно лучше всех возможных миров, потому что, даже если мы представим эти миры во всех подробностях и наделим их лучшими качествами, мы ничего не сможем о них вспомнить, а значит, принять нужные решения.
Христиан фон Вольф (1679–1754), ученик Лейбница и учитель Михайло Васильевича Ломоносова, распространил принцип достаточного основания на все вещи. Лейбниц считал, что вопрос, каково основание существования такой-то вещи, можно ставить лишь по отношению к «контингентным» вещам – схоластический по происхождению термин «контингентный» означает то, что может быть так, но с равной удачей может быть и иначе. Вольф думал, что любая вещь, даже достоверно существующая и не способная стать сколь-либо иной, тоже имеет достаточное основание существования: ведь она существует во времени, в этом смысле стареет, существует в пространстве, в этом смысле осваивает пространство, может стать основанием или оправданием других вещей, скажем, если мы меняем одну вещь на другую. Лейбниц, один из создателей дифференциального исчисления, мыслил отношение вещей как систему смысловых различений и смысловых употреблений, как мыслится, скажем, бюджет. Вольф, физик прежде всего, думал иначе, что все вещи могут соответствовать друг другу, например по массе, по объему, а значит, могут быть как-то обменены, иначе говоря, он мыслит не состояние бюджета, а состояние сделок. Поэтому для Вольфа существование вещи – это, например, ее способность стать постоянной таким образом, чтобы это постоянство показывало, что только она здесь была возможна.
Другое важное достижение Вольфа – новое различение между «простыми» и «сложными» субстанциями. Для него это не просто два разных вида субстанций, но и два разных способа существования субстанций. Простая субстанция существует благодаря тому, что она не нуждается в анализе, она предстает как фактическая данность. Поэтому простые субстанции определяют, скажем, движение, потому что мы сразу можем сказать тогда, откуда именно и куда именно оно идет. Тогда как сложная субстанция дана как предмет анализа и определяется не только своими частями, но и своей связностью: связна она в пространстве или еще и во времени, или еще в сравнении с другими вещами. Связность – инструмент, позволяющий сопоставить одну сложную субстанцию с другими сложными субстанциями. Здесь Вольф сталкивался с некоторыми трудностями, например можно ли утверждать для такой сложной субстанции, как человек, бессмертие души и смертность тела, если ни то, ни другое не выводится из связности, но только из наблюдений вне этой связности? Вольф решал этот вопрос так – душа и тело суть наименования определенных способов существования сложной субстанции, а значит, бессмертие и смертность определяются не как собственные свойства частей, но как первичные свойства самой сложной субстанцией, тогда как «быть душой» и «быть телом» оказывается вторичным свойством. Что попало в физический мир, то оказалось телом, а что попало в мир размышлений и созерцаний, стало бессмертной душой. Потом это положение Вольфа будет жестко критиковать Кант, иногда ссылаясь, а иногда нет, потому что получается, что необходимость зависима от случайности, от такого случайного попадания, что нелепо.
Иоганн Николас Тетенс (1736–1807), современник Канта, был таким же универсальным умом, как Лейбниц и Вольф. Из-под его пера выходили труды по биологии и зоологии, а как директор Датского королевского банка он провел одну из лучших денежных реформ в истории. Если Вольф рассматривал строение сложных субстанций, Тетенс стал также рассматривать строение сложных понятий, видя в них не просто способ схватывания какой-то ситуации в бытии, но и способ соотнесения чувственного и умственного в самой нашей философской работе. Тетенс рассуждает так: люди обычно мыслят поспешно, и выражение этой поспешности – фантазия, то есть произвольное обобщение большого числа данных. Тогда как сложное понятие препятствует такой фантазии и, более того, говорит, как именно различаются возможность и закономерность. Скажем, понятие «птица» включает в себя как крылья, так и определенную аэродинамическую форму – и крылья говорят о возможности полета, а форма, сходная у всех птиц, – о закономерностях в птичьем мире. Так наши фантазии останавливаются, и мы понимаем уже границы наших понятий, как они останавливаются перед возможностями и перед закономерностями. Конечно, Тетенс не столь радикален как Кант в «Критиках», но все равно показывает, что границами обладают не только физические, но и интеллектуальные вещи.
Как идеалисты и материалисты объясняли субстанцию и сознание
В XIX веке были и опыты чистого идеализма. Так, шведский философ Кристофер Якоб Бострём (1797–1866), учитель королевских детей, рассуждал так. Если Бог находится за пределами времени и пространства, то он не просто не зависит от ограничений времени, пространства и причинности, но прямо отрицает их. Мир возникает одновременно как творение Бога и как отрицание Богом самой категории творения, почему в мире возможны и непредсказуемость, и импровизация, и творчество. Только непредсказуемость – это что-то вроде индивидуального самоволия, а творчество – как подражание сотворению мира и одновременно отрицание творения (творческий человек всегда себя переписывает, всегда сам с собой спорит) – это что-то вроде парламента, где бесконечно все спорят, но приходят время от времени к положительным решениям. А импровизация тогда – это деятельность монарха, который действует часто загадочным образом для подданных, но при этом обеспечивает благополучие государства. В идеальном государстве, по Бострёму, должны быть поэтому предприниматели, действующие по своей воле и непредсказуемо, монарх, умеющий импровизировать и принимать парадоксальные, но тем более полезные решения, и парламент, который в спорах вырабатывает правила для искусства управления и потому более всего способствует благоустройству страны.
А чистым материалистом XIX века был, например, Людвиг Бюхнер (1824–1899). Согласно Бюхнеру, материя неуничтожима, так как мы никогда не найдем ресурса, который позволил бы нам уничтожить материю. Так как мы и не хотим уничтожать материю и ввергать мир в хаос, то материя сама себя организует, заставляя нас принимать ее, как есть. Следовательно, рассуждал Бюхнер, материя быстрее организует себя, сделает себя чистой и аккуратной, чем мы успеем на это отреагировать. Наши психические реакции оказываются только побочным эффектом вечного существования материи. Несколько иначе рассуждал о первичности материи Людвиг Андреас Фейербах (1804–1872), мыслитель, повлиявший на Карла Маркса. Фейербах считал, что чувственность нельзя принижать, она вполне способна охватить весь мир, человек вполне способен почувствовать всё мироздание. Но согласно Фейербаху, это только подтверждает правоту материализма, потому что если мы «принимаем» что-либо, то признаем, что принимаемое нами предшествует нашему принятию. Религия, думал Фейербах, основана на том, что человек смешивает принятие материи со своим действием принятия, которое всегда включает в себя благодарность, и в результате придумывает бога, которого хочет благодарить.
