Романтизм впервые осознал, что возможна всемирная философия, не как просто обращение к мудрости разных наций и религий, как в Ренессансе, но как единственный способ проговорить все проблемы современной философии. Дело в том, что романтизм увидел философию не просто как задачу философа создать истинное высказывание, но как задачу увидеть саму философию и саму позицию философа как нечто созданное, и из этого уже вывести истину. Образцом здесь стала философская система Иоганна Готлиба Фихте (1762–1814), который выводил свойства бытия из первичного акта самосознания, отождествления себя с «я», тем самым показывая, что сознание уже не просто инструмент познания, но и нечто созданное, тем самым позволяющее объяснить строение мира. Фихте считал, что понятие «философия» чужеземное и отдает любительством, и надо заменить его германским «наукоучение». Честь открытия наукоучения, говорил он, принадлежит не отдельному человеку, а нации, как суверенному образованию, ни от кого не зависимому, которое поэтому может «вложить» свой язык в философию, как делают вклад в банк.
Фихте рассуждал так: после критики Канта невозможно уже считать, что можно говорить о не зависимых от нас субстанциях, если они и есть, то они непознаваемы, «вещи сами по себе». Но Кант не объяснил, как мы приходим к тому, что, несмотря на границы разума, мы начинаем познавать вещи, когда могли бы их и не познавать. Для Канта познание оказывается результатом, с одной стороны, восприятия, а с другой стороны, собственных функций разума, но в таком случае мы можем говорить только о единстве познаваемого, но не о единстве познания как такового, а мы уже признали, что познаваемое непознаваемо. Поэтому лучше всего допустить, что мы познаем потому, что наше «я» оказывается и предметом, и формой, и условием познания, и, познавая это «я», мы познаем, как устроен тот мир, который вызвал в этом «я» соответствующие чувства и мысли. Итальянский поэт-романтик Джакомо Леопарди говорил, что истина погубила бы людей, откройся она им; они бы не выдержали ее яркой вспышки. Но Фихте считал, что он уже открыл истину, и если он при этом не погиб, то значит, может утверждать свое учение.
Романтизм создает и свои науки и лженауки. Скажем, Христиан Фридрих Самюэль Ганеман в 1812 году, протестуя и против хирургии как насилия, и против кофе и других колониальных товаров как подрывающих здоровье, и против всего этого наследия придворной роскоши, создает гомеопатию. Первоначально он вовсе не собирался создавать целую лженауку, востребованную до сегодняшнего дня, просто он хотел предотвратить сыпь на коже, воздействуя на нервы микродозами яда. Он рассуждал так, что даже если незаметный электрический разряд приводит нервы в движение и деформирует кожу, то тем более это будет делать яд как живое вещество, постоянно теперь присутствующее в организме и постоянно разглаживающее кожу.
Другая романтическая лженаука – романтическая школа права, созданная Фридрихом Карлом фон Савиньи (1779–1861), ставшим в 1812 году ректором Берлинского университета. Савиньи считал, что право нельзя описывать через конфликт, например конфликт возможного и должного или конфликт процедуры и нормы. Напротив, нужно доказывать, что право исторически развивается, потому что стремится снять любые конфликты. Например, старое понимание справедливости сводило ее к равному доступу к какому-либо благу. Тогда как Савиньи говорит, что справедливость – это такое отношение к делу, которое служит и общим, и частным интересам. Согласно Савиньи, интересы людей действуют, именно как действует яд в гомеопатии, они противоречат друг другу, но если постоянно доказывать, что интересы нужны в небольшой дозе, все отношения между людьми станут здоровыми. А доказывать это может только нация исходя из уникального для каждой нации образа права. Например, для одного народа право состоит в том, чтобы принимать все решения вместе, после совещания, а для другого – в том, чтобы угадывать возможное развитие событий. Критерием права становится «идеал», который по-разному раскрывается в жизни разных народов. Эта историческая школа права повлияла и на некоторых русских мыслителей, особенно славянофильского толка, которые стали говорить, что право растет из таинственной глубины народной жизни.
Если Ренессанс, создавший общую гуманитарную культуру, размежевал поэтические жанры и прозаические жанры, то романтизм размежевал естественные науки и гуманитарные науки, которые до этого в университетской практике были объединены одним названием «философия». Принцип разделения естественнонаучного и гуманитарного знания оказывается прост: естественнонаучное знание основано на родовом мышлении и претворении, а гуманитарное – на идейно- образном мышлении и на подражании.
Немецкий классический идеализм создает один важный итог для культуры: детскую субъективность, которая представляет собой утверждение авантюры ума в устоявшейся системе готовых решений. Благодаря его косвенному в число детских книг вошли произведения, первоначально предназначенные только для взрослых граждан, такие как «Дон Кихот» Сервантеса, «Приключения Гулливера» Свифта, да и романтический до мозга костей «Кот в сапогах» Тика. Все эти книги объединяет и авантюрный сюжет, и авантюрный замысел (как можно говорить о политике и об истории не просто как о политике и истории), и вообще создание нового героя как нового субъекта в устоявшейся системе литературы. Идеализм, критически пересоздававший субъективность человека, чтобы сохранить право говорить о субстанциях, уже на новых критических основаниях просто делал то же самое, что создатели запомнившихся всем литературных героев.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831) решил пойти дальше Канта и Фихте и в своем труде «Феноменология духа» обосновал само наше мышление как часть действия мирового интеллектуального принципа. Его книга «Феноменология духа» больше всего напоминает роман, только вместо слепой судьбы в нем действует умопостигаемое начало. Но главное в замысле Гегеля – философия должна научиться постигать природу сама, не отдавая свое дело на откуп частным наукам.
Согласно Гегелю, мировой дух – не объект, а субъект познания, и познавая мир, дух и вырабатывает содержание частных наук, а сам присутствует в качестве основополагающего содержания нашего сознания. Следовательно, чем осознаннее будет наша деятельность, тем скорее дух восторжествует в природе. Эту мысль Гегеля потом подхватывали многие его последователи, скажем, Карл Маркс понял ее как необходимость «классового сознания», которое и обеспечит торжество социальной справедливости.
Гегель считал, что наука сама по себе не может опровергнуть ложное знание, потому что ложное знание поспешит объявить ложным знанием саму науку. Поэтому только дух, чистое созерцание интеллектом самого себя, может обосновать истинность науки в сравнении с неистинностью других форм знания. Вовне такое обоснование выступает как диалектика (буквально, «искусство рассуждения»), иначе говоря, как указание на противоречивость всех привычных нам знаний и необходимость подняться к более общему знанию. Опять же, Карл Маркс объявил диалектику методом, позволяющим найти истину в пестроте и неоднозначности исторического развития, но у Гегеля диалектика – не метод, а необходимый момент познания духом себя и отрицания людских заблуждений.
Дух, согласно Гегелю, не доступен нашему сознанию напрямую, но доступен, когда мы переходим от одной формы сознания к другой, скажем, от доисторического сознания к историческому, когда вдруг понимаем, что живем в истории. Но и, например, математические открытия или открытия в искусстве тоже могут помочь перейти к следующей форме сознания.
