Фридрих Вильгельм Йозеф фон Шеллинг (1775–1854) сначала мыслил философию как науку о двух параллельных и взаимосвязанных процессах: как Бог становится полноценным бытием, и как наше мышление становится полноценно божественным. Но постепенно он зашел в тупик: если Бог есть в некотором смысле результат или предел нашего мышления, значит, пока философия не сделала нас богами, она блуждает, выдавая реальные процессы самосознания за идеальные. У нас оказывается не благодать Бога, а только мысль о Боге, и даже если мы думаем о воплощении Бога, об Иисусе, мы всё равно мыслим только мысль о воплощении, когда мы идеалисты, а если мы станем материалистами, мы, может быть, и примем воплощение интуитивно, но мыслить перестанем, а значит, исчезнет субъект интуиции.
Поэтому Шеллинг решает изучать процессы и заменить «отрицательную гносеологию»
[5], понимающую Бога как горизонт наших суждений, постоянно себя отрицающих, на «положительную гносеологию», которая исходит из Бога как первоначала и начала свободы. Так как свобода коренится только в Боге, то доказать существование Бога нельзя, так как такое доказательство должно подразумевать, что ты знаешь природу свободы, а эту природу мы еще только должны найти, освобождая себя и доказывая себе, когда наши действия и наши мысли действительно свободны. Обретение свободы становится проблемой практической диалектики, но никакая диалектика не способна познавать первоначало. Шеллинг не согласен и с Кантом, что Бог – предмет практического разума, потому что опять же свобода предшествует любым практическим решениям. Шеллинг при этом вдохновлялся учением мистика Якоба Бёме (1575–1624), считавшего, что за Богом стоит как его настоящая субстанция некая «бездна», полностью свободное начало, которое только и может объяснить, почему лица Троицы, будучи свободными, не расходятся друг с другом, а сохраняют единую природу, хотя свобода самосознания Бога могла бы подразумевать подмену им собственной природы.
Следовательно, Шеллинг решает, что положительная гносеология возможна только на основе Откровения, которое оказывается таким переключателем от возможного к действительному и не сводится к букве Библии и даже к совокупности священных книг всех народов. Шеллинг, обратившись к «бездне» Бёме, объявил, что Откровение – это единственный способ рассказывать о том, что было до истории: не только о Троице или «совете предвечном» (совместном решении лиц Троицы создать мир), но и о том, почему мир был создан свободно. Мир, доступный нам в опыте, является, согласно Шеллингу, творением не столько Бога (который только допустил его, в согласии с Откровением как кодексом, регулирующим допуск), сколько человеческого опыта. Грехопадение Шеллинг понимает не как Кант как автономию воли, создающей собственную реальность политического конфликта, но как автономию опыта, создающего свой мир. Поэтому в отличие от Канта, Шеллинг не считал, что можно создать бесконфликтную политику – для него политическая деятельность всегда оказывается попыткой утвердить греховную волю, и только искусство как зеркало воли (Шопенгауэр тоже так же расценивал искусство) может смягчить политические нравы.
Но настоящая, добрая и мирная политика, согласно Шеллингу, вполне возможна и даже желательна. Но в ее основе не может лежать Откровение, а только мифология. Мифология – это работа человеческого сознания, при которой сознание утверждает автономию собственного содержания, уравновешивающую ту самую автономию воли. Но происходит обращение человека и возвращение к Богу, причем в два этапа. Первым этапом стало воплощение Бога, упразднившее автономию содержаний, показав, как любые содержания могут стать частью откровения, частью слов, дел и чудес Иисуса. В христианстве мифология становится практикой и тем самым снимается. А вторым этапом будет торжество философии самого Шеллинга, когда христианство перестанут превращать в еде одну естественную религию, регулирующую отношения, обусловленные природой человека. Надо заметить, Гегель был не менее амбициозен и рассматривал свою философию как завершение истории, так как содержание его философии не позволит уже рассматривать какое-либо событие как автономное и притязающее на собственную мнимую вечность, отличную от вечности автономной идеи. Мысли Шеллинга о фактически наступлении новой эры духовной философской религии и о богочеловечестве как об исполнении интеллектуального содержания любой религии, требующем дальнейшего действия Духа уже как исполняющего начальную божественную свободу, повлияли на русского философа Владимира Соловьева, а через него – на всю культуру русского Серебряного века. При этом важнейшая идея премудрости Божией как вечной женственности получилась при странном соединении Шеллинга и Фейербаха, материалиста, учившего, что склонность к философствованию есть также половая склонность, а значит, мужчина-философ и должен идеализировать женщину.
Позитивизм и марксизм
Позитивизмом в XIX веке называли убеждение, что развитие научного знания подчиняется общей логике, и, следовательно, развитие естественных наук сделает и общественную жизнь разумнее. Позитивизм, то есть уверенность в «позитивности», положительности научного знания для решения всех философских вопросов, представляли такие мыслители, как Огюст Конт (1798–1857), Джон Стюарт Милль (1806–1873) и Герберт Спенсер (1820–1903). Вот как рассуждал, например, Милль. Материя и дух (он же сознание) равно реальны, но их реальность не первична. Первично ощущение, которое ищет для себя материал, находя его в материи, и ищет возможности себя продлить, находя ее в сознании. Таким образом, в системе Милля, по сути, нет субстанций вообще, есть только процессы. Поэтому Милль склонялся к утилитаризму, учению, у истоков которого стоит Иеремия
[6] Бентам (1748–1832). По учению утилитаристов, благом будет всё то, что ведет к увеличению блага в обществе.
Различие между позицией утилитаристов и позицией Канта обычно иллюстрируют мысленным экспериментом с трамвайным вагоном
[7], который придумала в 1967 году Филиппа Фут. По рельсам несется трамвай без тормозов, который вот-вот сшибет пять человек. Можно только перевести стрелку на другой путь, и трамвай убьет лишь одного человека на этом пути. Утилитарист скажет, что, конечно, гибель одного человека предпочтительнее гибели пяти, а последователь Канта – что нельзя относиться к другому человеку как к средству, даже если это приведет к спасению пяти человек. Но на самом деле, можно представить и случай, когда последователь Канта переводит стрелку, например, исходя из публичного употребления разума по законам данного государства, если, скажем, в этом государстве принята смертная казнь и потому всегда и так есть вероятность казни невинного; равно как и случай, когда утилитарист не переводит стрелку, скажем, если он исходит из того, что отсутствуют какие-либо данные обо всех шестерых, следовательно, нет никаких оснований принимать какое-либо решение относительно них. Исторические утилитаристы обычно были государственниками и республиканцами, и для них было несомненно, что граждане приносят пользу стране и вносят вклад в общее дело, поэтому, скорее, надо спасти пятерых граждан.
