Если в прежних книгах аргументация Яннараса о «бытии как отношении» и «небытии как отсутствии отношения» была диалектической, то здесь она становится поэтической, звучит как поэма: в инстанции Лица находит успокоение порыв к торжествующей любви, а экстатический выход Другого к человеку становится наиболее гармоничной судьбой человека. Как раз музыка от бездны спасает: если человек зависает над бездной «атомарности», дробности вещей, которые дробны потому, что они моменты опыта, потому катятся в энтропию и небытие, то достаточно музыки Песни Песней, достаточно любви Другого, распятой по сторонам света Любви, пережитой как относящейся к разным людям или к разным моментам бытия одного Лица, чтобы спастись над этой бездной, чтобы быть в рифме со спасением и в едином ритме с самым великим торжеством.
Это противопоставление момента (не)существования отдельных вещей и непрерывности большой любовной истории приводит Яннараса к почти бультмановской критике экзегезы, к деконструкции привычных смыслов. Например, кто такие ангелы, эти странные полубожества, не то ассиро-вавилонские крылатые быки, не то поименованные силы добра, ведшие как символы историю иудеев в правильном направлении? Ангелы – важная часть Писания и Предания, но при этом они не часть повседневного церковного опыта. Значит – они прежде всего искры божественной любви, художественные образы, при этом более реальные, чем сама реальность, которые, рассыпаясь по небосводу умозрений, объясняют любому человеку и реальность бытия, и реальность инобытия.
Такое понимание многих сторон церковного учения как «образно-символического» языка укоренено в греческом барочном понимании «тайносовершительного символа». Но важно не то, как Яннарас представляет себе соотношение разума и воображения, но как он видит грехопадение: как предпочтение естественного (атомарного) бытия сверхъестественному (экстатическому) бытию. Это атомарное бытие – бытие квалифицированного потребителя знания, который может все приспособить к своему пониманию, и при этом ничего не может полюбить по-настоящему. Известный герой не одного романа; но важно, что Яннарас превращается из пересказчика старых интеллектуальных выводов в талантливого поэта всякий раз, как только употребляет простые слова «естественный» и «сверхъестественный»: они лишаются моралистического заряда и превращаются в играющие друг с другом поэмы, способные пропеть друг друга. Естественный – это и атомарный, но это и видящий Другого, и сверхъестественный – экстатический, но при этом и счастливый простотой своего бытия, простотой «энергий», производством «отношения», будущей связи любви. Зло перестает властвовать над миром всякий раз, когда естественное состояние становится зрячим. А спасение наступает тогда, когда сверхъестественное становится любящим – оно, конечно, любящее всегда, но наш опыт не сразу может схватить или проговорить его как любящее.
Глава 9
Женщины-философы
Женская философия как проблема
Женская философия возникла еще в античности и длится до сего дня. Так, считалось, что женой Пифагора была молодая дочь поэта Бронтина, по имени Теано. Бронтин был последователем Орфея, которого почитал как бога и первым стал изображать мироздание как цветной покров над непознаваемой сущностью природы: все множество явлений оказывалось лишь завесой, скрывающей тайну Единства. Различение полов в такой системе тоже оказывалось просто одной из противоположностей в мире, тогда как сущность мужчины и женщины могла быть только одна, так как и сущность мироздания – одна. Пифагор так и считал, что противоположность мужского и женского – это математическая противоположность, создающая пропорцию, а не устойчивое различие свойств и брак нужен для поддержания гармонической пропорции. Конечно, в таком взгляде на вещи мы еще можем усмотреть желание подчинить женщину, употребить ее ради отвлеченной цели, но Пифагор вовсе не считал, что мужчина хоть в чем-то ближе к центру мироздания, чем женщина – счастье брака зависит тогда и от женщины. Не вполне ясно, предпочитала ли Теано занятия поэзией или философией, но очевидно, что для Пифагора она была собеседником, а не хозяйкой. В школе Пифагора все было подчинено строгим ритуалам, строгому этикету, нельзя было породниться с пифагорейцем, не став участником научных занятий этого кружка. Тем более породниться с Пифагором означало стать причастницей того же вдохновения. Их дочь Мия тоже слушала с детства лекции отца и, вероятно, сдавала все испытания не хуже других пифагорейцев.
На лекции Платона ходили две женщины, Ласфения и Аксиофея, и когда Платон умер, они продолжили ходить к его преемнику Спевсиппу. Не вполне понятно, выступали ли они с какими-то речами или просто внимательно усваивали услышанное. Скорее всего, первое: если Спевсипп их взял, значит, они уже показали какие-то выдающиеся качества, такие как умение мыслить последовательно и отвлеченно. В учении Платона женщин могла привлечь живость его речи, умение быстро переходить от несерьезных тем к серьезным. Сам Платон, заметим, приписывал устами Сократа заветные мысли женщинам: жене Перикла Аспазии и мудрой страннице Диотиме. Платону было важно оспорить софистов, которые женщин принижали: например, Горгий говорил, что Елена Троянская не виновна в начале войны, так как поддалась риторике Париса, а женщины не могут противостоять прекрасно построенной речи. Аспазия и Диотима – образцы женщин, которые сами выстраивают речь, показывают, как речь пробуждает различные чувства и мысли, и как человек, наоборот, не довольствуется красивыми словами, а, скорее, требует перейти к самим вещам. Так, в диалоге «Пир» Сократ цитирует речь Диотимы, объясняющей, как любовь превращается из простого чувства в созидание человеком самого себя: кто любит – тот хочет стать совершенным, а значит, и стать настоящим человеком, не таким как был раньше.
К сожалению, не дошли до нас труды Гипатии, начальницы александрийской библиотеки, трагически погибшей во время бунта 415 года, в котором, к сожалению, приняли участие и грубые монахи; но мы можем судить о ее интересах по работам ее ученика, епископа Синесия. Синесий ввел понятие о тонком сне, особой предутренней чуткости, в которой сны получают свой смысл. Ведь когда индивидуальная душа только пробуждается, она претерпевает свою индивидуальность, а не готовые сценарии, и поэтому может понять то, что произойдет в будущем.
Средневековая женская духовность как философия
Хильдегарда Бингенская (1098–1179) – музыкант и медик, высказывала свою философию в форме видений. Для средневековой мысли знаки, находящиеся в тексте, обладают не меньшей реальностью, чем знаки в природе, поэтому мы никогда не можем сказать, видела ли она то, о чем писала, или руководствовалась знаниями авторитетных людей и толковала какие-то свои состояния как видения. Судя по всему, эти оптические впечатления не давали ей покоя, и она даже обращалась к духовнику, как быть: он посоветовал записывать эти видения и систематизировать – тогда это будет не ее личное откровение, но наставление для всех, как именно нужно созерцать внезапное явление прежде плохо знакомых смыслов.
Как и у любого христианского мистика, видения Хильдегарды говорят о сотворении человека Богом и возвращении человека к Богу. Но Хильдегарда добавляет к динамике священной истории динамику трепетного переживания. Воля Божия тоже движется как река, тоже чувствует, именно поэтому человек как микрокосм и может соотноситься с миром как большим космосом. Воля Божия для нее – это не только знак, указание как вести себя, но и та стихия жизни, в которую погружен мир, отвечающий «да» на призыв Бога. Грех человека – не просто нарушение правила, а невозможность жить этим «да», уклонение от того живого и охотного переживания, которое пугает только лукавых людей. Такой подход способствовал и естественнонаучным открытиям Хильдегарды, например в области свойств лекарственных растений. Лечебное свойство называется по-латыни virtus, то же слово, что и «доблесть», поэтому можно было соотнести решимость человека выздороветь с силой растений, которые прогоняют болезни прочь.
