Уолстонкрафт стоит у истоков великого движения женской эмансипации, имевшего сторонниц, в том числе в нашей стране, например раннесоветская деятельница Александра Коллонтай. Идеи Уолстонкрафт важны в наши дни. Например, у нас часто различия в привычках и умениях между мужчиной и женщиной возводят к древнейшим временам, когда мужчина охотился, а женщина вела хозяйство, и поэтому мужчина бесхозяйственный, а женщина – плохой охотник. Но на самом деле в древнейшие времена кормильцами как раз часто были женщины, потому что охота не так часто была успешной, в отличие от собирательства, а мужчина должен был обустраивать жилище, шалаш, охранять его от диких зверей, змей и насекомых, а значит, быть очень хозяйственным. Если мужчина и сейчас чаще выходит из дома – то только потому, что в свое время мужчины оказались во главе политики, стали чаще встречаться, и поэтому мужчина чувствует себя вправе мало думать о доме. Неравенство мужчин и женщин объяснимо исторически, как и неудачные примеры равенства: например, участие женщин в политике в СССР часто сводилось к простому копированию ими мужских привычек, чем к действительному равенству.
Ханна Арендт (1906–1975) была ученицей Хайдеггера, после прихода нацистов к власти, как и многие, оказавшаяся в эмиграции. В чем-то она в своей политической мысли сходилась с упоминавшимся в предыдущей главе политическим мыслителем Карлом Шмиттом, попытавшимся, наоборот, служить новой власти, а в чем-то расходилась и в конце концов смогла его опровергнуть.
Шмитт поставил важный вопрос политической философии: если гражданское общество способно через парламент осудить за измену любого чиновника, то где здесь то равновесие трех ветвей власти, о котором говорил классический либерализм в лице Локка, Юма или Милля? Получается, что побеждать в политике будет не тот, кто стремится к равновесию и договоренностям, но кто умеет больше всех рисковать и предпринимать самые рискованные решительные действия. Тогда современный парламент ничем не отличается от городской коммуны Ренессанса или даже античного полиса, готового казнить ради безопасности, думая, что хотя бы на время при виде такого зрелища казни желания людей застопорятся или даже взбунтуются против преступления. Шмитт рассуждал как человек нового времени, для которого желания существуют вне понятия славы, просто как заражение, при котором один человек заражает другого своей волей.
Но Ханна Арендт гораздо лучше знала и чувствовала античную философию. Она говорила, что неправильно говорить о коллективной вине в случае античного полиса, но только о коллективном переживании преступления. Преступная казнь, например как казнь Сократа, имела не нравственные последствия, а событийные, действительно, Афинам пришлось очень нехорошо после этого решения. Мы можем сейчас говорить, что решение граждан осудить Сократа было симптомом общего упадка, приведшего и к военному падению Афин, но мы говорим о симптомах, потому что исходим из современного представления о «политическом сознании», способном предвидеть последствия поступков, а если оно этого не делает, то оно заражено преступной политической страстью. В отличие от Шмитта, сводившего право к осуществлению властных полномочий, Арендт понимала, что право – это еще и выбор целого народа, допускать у себя преступления или не допускать. Осудив Сократа, Афины нарушили не распределение полномочий или меру ответственности каждого политического субъекта, Афины нарушили свое собственное право на существование.
Арендт спорила и с понятием «вкус», как его понимал Кант, как восприятие мира, заведомо не желающее зла себе. По Канту, если вкус заблуждается, то только потому, что дискредитирует собственное желание, желая сразу разных и противоречащих себе вещей. Тогда как Ханна Арендт утверждала, что часто заблуждение вкуса связано не с желаниями, а, наоборот, с нежеланием быть себе другом. Для нее зло – не признак расслабленной воли, а признак неправедной воли, злостного обмана самого себя от нежелания побыть себе другом. В этом смысле она разделяла позицию Сократа, утверждавшего, что лучше претерпеть несправедливость, чем совершить несправедливость, и не разделяла позицию Канта, согласно которому вкус к цивилизации и просвещению и есть уже любовь к цивилизации и просвещению. Ведь любовь тоже может быть напоказ, ложной, Кант не вполне подумал, считала Арендт, как часто люди неразумны, потому что действуют напоказ.
Другое дело, что для Канта вкус – суверенная инстанция, которую нельзя эксплуатировать. Можно пользоваться чрезмерным доверием или испорченностью вкуса, но не вкусом как таковым. Никакого «безумного» вкуса система Канта не допускала, скажем, вкуса, который видит везде что-либо кошмарное и потому соглашается на узурпацию власти. Именно эта позиция Канта объясняет одно из его утверждений, которое кажется многим наиболее скандальным: что лгать нельзя даже из милосердия, поэтому надо выдать скрывающегося у тебя дома преступника, чтобы не солгать полиции, даже если этот преступник стал твоим другом. Кант имел в виду, что полиция не будет злоупотреблять порядком, потому что следит за злоупотреблением порядком, а невозможно одновременно следить за злоупотреблением и злоупотребить. Кант не учитывал, что в XX веке само слово «порядок» часто стало пониматься иначе, просто как синоним диктатуры. Арендт об этом всегда предупреждала.
Эмансипация и ее значение. Философия «экстатичности» и современный феминизм. Принятие Другого
В наши дни существует мощнейшая феминистская философия в лице Джудит Батлер и других исследовательниц. Они исследуют «гендер» – пол как часть знаковых и политических систем, пересоздающих и переизобретающих человека в современном мире. Близкая феминизму Юлия Кристева, французский философ болгарского происхождения, много думала и думает об экстатических сообществах, таких как христианская церковь или собрания средневековых мистиков. По мнению Кристевой, недостатком античного полиса, античной политики, было то, что он никогда не мог принять в себя чужестранцев, никогда до конца их принять, и даже их ассимиляция (усвоение всех местных обычаев) все равно выдает, что они чужаки. Это вело и к социальному, и к гендерному неравенству. Тогда как христианский экстаз, выход за свои пределы, позволяет чужому стать своим, принять всех чужаков, решить все речевые недоумения, потому что в покаянии каждый человек сам себе становится великим недоумением.
Наша современница Барбара Кассен, создатель софистической истории философии, обратила внимание на то, что философские состояния, такие как созерцательность, воодушевление или ностальгия, не просто испытываются, но изобретаются. Впервые античные софисты показали, что философскую ситуацию можно изобретать, и хотя их стратегии риторической манипуляции были отвергнуты последующей философией, философы знают, что их собственные эмоции никогда не могут быть до конца реконструированы, а значит, чтобы разобраться в отношении ума и воли или каком-то другом отношении столь разнонаправленных способов человеческого бытия, нужно всякий раз пересоздавать ситуацию, ту «сцену», на которой эти ум и воля работают. Например, в книге «Ностальгия» она рассматривает созидательную сторону этого чувства: Одиссей, возвращаясь на Итаку, всё равно хочет продолжать путешествие, уже сухопутное, Эней, ностальгируя по Трое, создает римскую цивилизацию, а Ханна Арендт, сохранив память о немецком языке, в Америке осмысляет судьбы Европы. Таким образом, ностальгия – это философское чувство неуместности готовых решений, требующее иначе осмыслить и природу мысли, и природу чувства.
