Фон Мизес, по сути дела, приписал те же свойства деньгам. Деньги тоже существуют не только реальные, но и возможные, и эти суррогаты денег, необеспеченные обязательства могут не меньше способствовать развитию рынка, чем деньги. Фон Мизес сражался всю жизнь на несколько фронтов: и с «вуалистами», для которых деньги были только вуалью, маскировкой товарных отношений, и с «монетаристами», для которых деньги были подпиткой для экономики, не связанной с товарной субстанцией. Мизес доказывал, что деньги – это те же вещи, и как вещь многогранна, так многогранны и деньги. Как вещь может быть пущена в употребление или положена на полку, усовершенствована или оставлена какой есть, так и деньги могут быть употребимыми, а могут быть виртуальными. Важно, что, даже если деньги представляют собой «фидуциарные средства обращения» (Umlaufsmittel, fiduciare media), то есть не обеспечены ни золотом, ни товаром, все равно они полезны так же, как вещь, стоящая в чулане и могущая в любой момент быть извлечена на свет. Мизес постоянно спорил и со сторонниками инфляционного поддержания спроса, и со сторонниками государственного регулирования производства. Только один из десятков эпизодов его теоретической деятельности: многие экономисты, вслед за Миллем, считали, что капитализм потерпит кризис из-за того, что почасовая оплата не ведет к росту производительности, и потому капитализм постепенно утрачивает преимущества перед социализмом. Враг социализма Мизес доказывал, что почасовая оплата не исключает карьерных устремлений работника, который становится трудолюбив, когда претендует на лучшее отношение к себе, на карьеру и обеспеченную старость. Поэтому люди работают добросовестно, когда ожидают социальных поощрений, а они возможны, когда полновесны и полноценны любые «деньги», как наличность, так и индивидуальные социальные гарантии.
Биография фон Мизеса оказывается подчинена этому его пути к философской теории полновесности и вещественности денег. Из мелочей складывается его облик. Вот семья евреев, получивших из рук Франца- Иосифа дворянский титул, мама Людвига, посылавшая ему в окопы Первой мировой не только носки, но и его любимые сигары и коньяк. Вот социалистическая Австрия, присоединившаяся на несколько недель к социалистической Германии – и Мизес, уже не «фон» («кому Карл Великий пожаловал дворянство, у тех Карл Реннер [канцлер Австрии] его отнял»), лично ищет бумагу и краску для печатания новых австрийских денег. Вот он вспоминает о классическом образовании в Вене – не прочел бы он Фукидида, не прочел бы Гроция и не занял бы критической позиции в отношении к мертвящей бюрократии. Вот он в Швейцарии в 1938 году получает такой заработок профессора, на который через несколько месяцев покупает роскошный автомобиль. Вот он бежит из Швейцарии на автобусе, по проселочным дорогам, огибающим оккупационные блокпосты во Франции, а его бывшая любовница-актриса, теперь законная жена герра профессора ругается на почтенных евреев на переднем сидении, что они не могут закрыть окно. Вот он читает первую лекцию в Америке и получает за нее 50 долларов, хотя до него все читали лекции бесплатно. Вот он уверенный ездит по миру как воскреситель Австрийской школы на американской земле.
По сути дела, Мизес поменял социальные обычаи экономистов. В Австро-Венгрии экономистов часто вербовали быть чиновниками, выполнять особые поручения. Те, кого не вербовали, читали лекции лениво и скучно, зная, что их как чиновников государства не уволят, даже если студенты перестанут ходить в университет и устроят бунт. В общем, почти помещичья атмосфера при бурном развитии капиталистических отношений и инвестиций вокруг. Такое сочетание госзаказа с огосударствлением университета, которое началось еще в конце XVIII веке ради борьбы с влиянием Церкви и соседних государств, приводило к тому, что форма кружков была непопулярна: были теплые отношения учителей и учеников, соревновавшихся при этом на научной стезе, были домашние семинары, напоминавшие совещания в министерстве. Мизес именно что создает свой кружок Miseskreis, который объединяет и друзей, и учеников, и единомышленников, готовых днями и ночами спорить и с министрами, и с начинающими специалистами по рынку.
Австро-Венгрия до Первой мировой войны, восходя как государство к личным владениям Габсбургов (при символическом преемстве от Священной Римской империи германской нации), была страной инвесторов, собственных и зарубежных, даже военное ведомство вело себя не как управляющая ресурсами контора, а как банк и инвестиционная компания, способная бросить средства на строительство новых железных дорог. Но при этом бюрократизация, идиотический контроль над всеми сферами жизни и совершенно утопические попытки создать дружбу народов в лоскутном государстве не способствовали логичному распоряжению капиталами. Австро-Венгрия поэтому не стала мировым игроком на политической сцене, завися во всем от Германской Империи, у нее не было свободного капитала, который и обеспечивает устойчивость на мировой арене в колониальную эпоху. В результате бюрократия пыталась ввести нечто вроде колониальных отношений внутри Империи, скажем, устанавливая протекционистские пошлины, имитируя тем самым создание свободного капитала, направлявшегося на имперское величие, строительство огромных зданий в Вене. Мизес понял, сколь это тупиковый путь, и вся его теория – спор с таким государственным вмешательством в экономику, которое и имитирует надколониальный суверенитет. Мизес в «безумные и ревущие» 1920-е годы, оставаясь философом экономики, учил соотечественников работать с зарубежными активами, разрабатывал с учениками математические модели спроса, предотвращал губительные последствия кредитов, разрабатывая валютные стандарты различного уровня. Все это позволяло ему превратить экономических агентов в большой кружок Мизеса: всем приходилось иметь дело с его практикой, но при этом никто не становился его врагом, а напротив, банкиры, промышленники и чиновники усваивали его теорию.
Безупречный герр профессор, даже после женитьбы живший в своей квартире как в музее (дух уюта был ему чужд), вспыльчивый по самым мелким поводам, нервный и при этом трудолюбивый и даже порицавший коллег за то, что небольшая педагогическая нагрузка всех развращает, стал одним из главных экономистов XX века именно потому, что превратил экономическую теорию из искусства войны в искусство мира. Конечно, он продолжал воевать: с социалистами, с велферизмом плана Маршалла (евросоциализм он считал гибелью Европы) или с Айн Ренд (Алисой Зиновьевной Розенбаум, 1905–1982, писательницей и создательницей идеологии «объективизма») – интересно, что агностик Мизес благоговел перед тайнами экономики и ненавидел прагматический атеизм Ренд. Забавный эпизод, Мизес в лекциях акцентировал: «Я никогда не называл Айн Ренд маленькой глупой девочкой». Но обретя себя в Нью-Йорке, он стал создателем экономики как блистательной интеллектуальной практики. Вокруг него объединялись не только люди, но и фонды: и фонды превращались из объединений добровольцев в серьезные экспертные советы. Если в начале века предупредить о последствиях неверной экономической политики могли отдельные люди, то теперь именно фонды оказываются эпистемологами экономики. Особенно это важно было после того, как войны в Корее и Вьетнаме усиливали государственное вмешательство в экономику: антивоенная деятельность впервые стала не борьбой за социализм, а борьбой за свободный рынок. Мизес открыл новую эпоху, в которой деятельность фондов не остановить никаким клеймом: девятый вал истории не удержать.
