3
Кто-то словно бы не желал попадаться мне на глаза, когда я обернулась.
Кебы. Прохожие. Бегающая ребятня.
Конечно, на нас смотрели. Кто же в Портсмуте не смотрит на других и сам не оказывается на виду? Вот она я, иду под руку с таким импозантным молодым кавалером, и по нам сразу видно, что мы пара. На нас бросали взгляды, а чем больше на них отвечаешь, тем больше и получаешь обратно. Как выразился бы доктор Дойл, мы либо зрители, либо актеры.
Но это было не то, что мне показалось.
— Что случилось? — спросил Дойл, приметливый, как и всегда.
Я снова покрутила головой: ничего. Быть может, это только мое воображение?
— Да нет, ничего. Вообще-то, я нервничаю.
— Я тоже, немного. Наверное, оттого, что завтра — срок.
— Какой срок?
— Еще одна неделя.
— Ой. — Я вздрогнула, поняв, что имеет в виду Дойл. — Но ведь на прошлой неделе…
— Вы правы, жертв не было, но вот завтра — кто знает? Может быть, тоже ничего не случится. Так или иначе, хотя мне и не нравится эта теория симметрии, которую проповедует наш друг, убийце, возможно, что-то помешало совершить предыдущее преступление, а теперь помех может и не быть.
— Значит, вы считаете, что новое убийство неизбежно.
— Как вам известно, я доверяю мистеру Икс.
— А что вы думаете насчет… «привидения»?
Дойл чуть заметно усмехнулся:
— Мисс Мак-Кари, я врач девятнадцатого века. Привидения хороши для романов. Или для театра. Кстати, вот и он — театр «Милосердие». Мы должны приглядываться ко всему. И Ноггс, и Хатчинс играли в труппе «Копппелиус», это общеизвестно. В антракте представимся мистеру Петтироссо. Мы должны подмечать каждую подозрительную деталь…
Например, что кто-то за нами следит? Я снова занервничала и обернулась.
4
Почему архитектура благотворительных заведений всегда навевает печаль? Как будто мы строим эти дома, чтобы они состязались в несчастье с их обитателями. Или, быть может, чтобы не пробудить в них зависть к тому, чем они не могут владеть. Бедняжкам говорят: «Мы тебя приглашаем и принимаем, мы даем тебе кров, воду и пищу, так не жди, что вдобавок мы еще и усладим твой взор. Потому что это все не твое, это лишь одолжено, но для тебя это место и так остается дворцом в сравнении с твоей бесприютной жизнью». И здание Святой Марии не являлось исключением: серое, с маленькими окнами и каменным двориком. Зато театр «Милосердие» специально перестроили так, чтобы он не имел видимой связи с благотворительностью. Театр был отделен от приюта колоннадой, его остроконечный фасад был украшен знаками зодиака. Мы встроились в очередь добропорядочных жителей Портсмута, главным образом состоящую из офицеров морского флота. Дамы, как мне показалось, стремились подражать столичной моде; самые юные и хорошенькие нарядились в приличные платья, какие носят сейчас и в Лондоне. Полиция удерживала на расстоянии бродяг, цветочниц, женщин с младенцами и детей, тянувших к нам руки — самых разных размеров, на некоторых было меньше пяти пальцев, иногда попадались и шестипалые, были и просто культи. «Милосердие» — это «Милосердие». Власть прочерчивала границу между пространством просьбы и дарения. Дойл вытащил несколько монеток. Ладони закрылись, получив добычу, один рот открылся, чтобы выразить благодарность.
Огромная театральная афиша на четырехногом пюпитре почти закрывала проход. Я рассматривала ее, пока двигалась очередь.
Ниже висело маленькое объявление, добавленное как будто в последний момент: «В память о сэре Джордже Эрпингейле (1820–1882)».
— Ну ясно, скучать нам не придется, — порадовался Дойл.
Это было последнее, что он сумел сказать мне с глазу на глаз.
В холле стоял стол, за которым мужчина и женщина среднего возраста — определенно, волонтеры — проверяли приглашения и после этого обменивали билеты на деньги. Здесь я смогла убедиться, что молодой доктор уже пользуется в Портсмуте большой известностью. Его знали в лицо билетеры, а еще по меньшей мере треть публики, собиравшейся в холле. Отовсюду раздавалось: «Доктор Дойл!», или «Доктор!», или «Эй, Дойл!» — и уж не знаю как, но молодому офтальмологу удавалось с ловкостью знаменитого политика отвечать на каждое приветствие. Поначалу Дойл — пишу это ему в похвалу — делал попытки представить и меня: «Моя медицинская сестра и помощница». Но вскоре протянутые руки, улыбки и расшаркивания взяли верх над его способностью учитывать еще и меня. Ну да оно и к лучшему. После таких вот ритуальных знакомств мы, обыкновенные люди, становимся совершенно незаметными.
Я снова украдкой обернулась. Публика все прибывала, но я больше не чувствовала, что за мной следят. И все-таки Дойл не забывал и про меня. Он крепко держал меня под локоть. И мы, подобно Моисею, прошли через бурное море приветствий.
— Да вы знаменитость, — шепнула я.
— В силу необходимости.
Мы проникли в зал, который оказался меньше, чем можно было представить по скоплению публики в холле. Зрители теснились перед красным занавесом над полукруглой сценой. Пахло свежей древесиной и грубым табаком — в зале сидели люди моря с кустистыми бакенбардами и изогнутыми трубками. Пробираясь к нашим местам, мы, кажется, подняли с кресел половину Портсмута, и не было Дойлу спасения от очередных приветствий — мистер Хаммерсмит, капитан Трелони! — которые давались ему не без труда. Самым интересным персонажем оказался католический священник с белоснежными волосами и в черной-пречерной сутане, он поднялся нам навстречу всем своим коренастым телом, улыбаясь всем своим загорелым лицом.
— Отец Филпоттс, какой приятный сюрприз! — воскликнул Дойл.
— Да, для меня тоже… — Мужчины рассмеялись, но священник быстро посерьезнел. — На представление собирался прийти отец Эванс, но здоровье его так и не улучшилось. И вот, когда я от его имени отклонил приглашение, театр «Милосердие» в ответ пригласил меня. Я просто не мог отказаться! — Священник снова повеселел, минута печали миновала. — Вы до сих пор мечтаете меня обыграть, доктор?
— Как всегда, святой отец!
— Я предоставлю вам возможность для реванша: пару партий. Встретимся в ближайший вторник, около четырех?
— С великим удовольствием.
Я улыбалась, зажатая между двумя мужчинами. Дойлу ничего не оставалось, кроме как нас представить:
— Это отец Чарльз Филпоттс, белая гроза. Он не настолько опасен, когда играет черными.
Шахматисты снова рассмеялись. Густые брови отца Филпоттса выгнулись и стали похожи на два ватных тампона.
— Мы непримиримые соперники, но только в шахматах. После игры мы способны вместе пить чай и болтать по-дружески.
