— Меня зовут Энн Мак-Кари, я медсестра, — говорю я.
Я говорю это, только чтобы дать знать о себе, однако слова мои сказаны не без вызова. Медсестра Портсмутской королевской больницы — это передвижной кремовый торт. Их униформа — это такая прелесть, о какой любая медсестра может только мечтать. Мы обмениваемся понимающими улыбками, и вот я иду по прекрасным залам, по женскому царству с ароматом свежих цветов, по коридорам, магически преображенным далеким запахом эфира, по блестящим полам, среди сверкающей мебели — все это грим, которым мы привыкли маскировать боль. Я улыбаюсь каждому встречному пациенту (кажется, это профессиональная деформация), но некоторые из них, непривычные к тому, что посетители бывают воспитаны не хуже персонала, не отвечают мне улыбкой на улыбку и, по-моему, даже обижаются.
— Меня зовут Энн Мак-Кари, я медсестра.
Это всего-навсего информация для двух полисменов, охраняющих дверь. Они расходятся в стороны, как шторы, и я проникаю в светлый рай. Действительно, комната прямо-таки сияет от обилия света.
И там, в центре — священная реликвия дворца.
Ее беззащитная тонкость не затмевает яркого блеска посреди кровати; футляр слишком просторен для крошечной драгоценности. Глаза его открыты (один рубин и один аквамарин), но я-то знаю, что он спит. Я научилась различать знаки в морщинках его лба цвета слоновой кости — эту иероглифическую тайнопись, говорящую только со мной. Сейчас эти волны почти не колышутся; это означает, что он потерялся в бесконечных коридорах, в одном из покоев дворца, предназначенного для отдыха и счастья.
— Сэр, пришла мисс Мак-Кари, — жаворонком выпевает медсестра.
— Не нужно, — говорю я. — Он спит.
— У него открыты глаза.
— Он спит.
Я придвигаю стул и сажусь в изголовье. Фарфоровая кукла в царстве белизны лежит неподвижно.
— Большое спасибо, я побуду здесь.
Медсестра-тортик отвечает на мою улыбку и оставляет нас наедине. Убранство комнаты соответствует вкусам ее обитателя. Ничего на стенах, ничего на полу. Окно, белый столик, два стула в стороне от кровати. Вот отчего он такой счастливый, догадываюсь я: кто живет в небытии, небытия не страшится.
Однако на столике появилось нечто новое. Маленькая книжка.
Книга на столике смотрится так странно, как будто я обнаружила ее на морском дне. Не в силах побороть любопытство, я беру ее в руки.
Это книга того самого автора. Фамилию которого мне никак не удавалось вспомнить.
И в этот момент я ощущаю перемену.
Глаза его все так же открыты, он не пошевельнулся, но я знаю: он уже вернулся из своего дворца и вглядывается в реальность с балкона, который в точности повторяет форму его улыбки.
— Мисс Мак-Кари, вы сегодня рано.
— Добрый день, мистер Икс. Вчера я наконец-то поговорила с врачами.
— И?
Слова не идут.
— Мне сказали, что вы поправитесь… К счастью, ни один жизненно важный орган не задет.
— Ну да, в этом я не сомневаюсь. А вы? — добавляет он. — Вы поправитесь?
На этот вопрос ответить сложнее.
Я вытащила нож после первого удара, за ним тянулась кровавая гирлянда.
Я медсестра, и я знаю самые уязвимые места.
Я смотрела, как мистер Икс падает, повторяя траекторию выдернутого ножа. Чашка чая в его руке и сам мистер Икс упали вместе, в одну и ту же лужу, как будто оба одновременно разбились. Вот когда я испытала наслаждение! Я смотрела на его маленькие подогнутые ножки, на обхваченную руками головку. Сейчас он выглядел как зародыш, обернутый в пеленку. Созревший плод, жертва недавнего аборта, уже с перерезанной пуповиной крови, соединявшей его с жизнью.
Я наклонилась, чтобы не ошибиться со следующим ударом, который должен был стать последним.
Мое наслаждение не знало границ. Это было море: открытое любым горизонтам, начало бессчетных дорог. Оно было больше, чем мое тело, но жило внутри моего тела.
Спина — это неправильное место. Я должна была перерезать сонную артерию. Но я настолько обессилела, что сделать это оказалось непросто. Мне оставалось лишь приподнять его подбородок и открыть на шее колыбель его пульсации. Я увидела эту последнюю голубую ленточку и занесла руку с кухонным ножом, чтобы помешать ему родиться на свет.
И тогда я увидела, как шевелятся его губы.
— Мисс… Мак-Кари… Энн.
Он говорил со мной.
Это было непостижимо. Нож распорол ему живот. Рассеченные внутренности теперь искали выхода наружу. А вместе с ними рано или поздно из этого тела выйдет и жизнь. Боль, пронзившая его, была ужасна, уж это я знала наверняка, ведь она влекла и меня… Допускаю, что в тот момент я этого не понимала, но я же медсестра. Я знала, что такую боль, по счастью, доводится испытать не каждому человеку и почти никому не приходится ощутить ее дважды.
И все-таки он говорил:
— Энн…
Я до сих пор держала в руке — в той же позиции, на той же высоте — его окровавленный смертный приговор.
— Энн, они с вами провели… его… Это не вы…
Мои губы искривились. Вероятно, если смотреть на них из правильного — перевернутого — положения, они сложились в улыбку. А под другим углом это была гримаса скорби. Все зависело от взгляда наблюдателя, то же происходит и с красотой.
— Энн…
Каждый раз, произнося мое имя, он выпускал красные пузыри. Мое имя — это его кровь. Называя меня по имени, он становился чуть более мертвым, но все равно продолжал меня звать. Упрямец.
— Энн… Энн… Вы… сильнее, чем…
Мой нож застыл на весу. Не в нерешительности, а в неподвижности. Не колеблясь, а выжидая. В твердой руке.
— Они устроили… театр. Но вы сильнее, чем… Вы хотите бороться…
Пульсация на его шее посылала мне сигналы все медленнее, все слабее. Под его маленьким телом разливалось озеро красной боли. В моих зрачках эта лужа отражалась дважды. Две красные круглые лужи.
— Вы хотите бороться… Вас зовут Энн… Моя… прекрасная и от… отважная Энн…
Именно тогда я обратила внимание на какой-то предмет рядом со мной. Свет из окна не позволял мне разглядеть его целиком. Оказалось, что это окровавленный нож. Сначала мне показалось, что он парит в воздухе, однако его держала рука, одетая в форму медсестры Кларендон-Хауса. Я в изумлении рассматривала эту странную конечность, а голос на полу одно за другим выдыхал гибельные слова.
Поразительное дело: продолжением этой руки являлось мое плечо — искривленное и застывшее, наполненное болью. Вот мое плечо, вот мое тело, вот наверху моя голова, а внутри головы — я, рвущаяся наружу.
— …Не позволяйте больше никому… вас обманывать…
