Невзирая на все эти сомнения в оценке, так сказать, недифференцированной деятельности, для которой пригоден ближайший предмет, встречающийся в событиях дня, для Гёте эта оценка исходит, как мне кажется, из следующего, более глубокого мотива. Как показывают многие его высказывания, деятельность составляет для него не содержание жизни или подтверждение ее значения наряду с другими факторами, она есть для него сама жизнь, специфическая энергия человеческого существования. И на его убеждении о естественной гармонии этого существования основана мысль, что достаточно предоставить жизнь самой себе, т. е. чтобы деятельность человека имела в каждый данный момент ближайшую цель, в которой заключено все в данный момент необходимое, в следующий же момент возникнет требование того, что необходимо ему. В этом глубоком доверии к жизни и к ее идущей от одного момента к другому целесообразности – иначе говоря, к деятельности, в биении пульса которой предначертана ее каждая ближайшая цель или которой непосредственно предлагают общие связи бытия, – заключается, как мне представляется, подлинный смысл указания, что «требование дня» – наш долг. Нет необходимости в том, чтобы долженствование отдельного мгновения определяли далекие цели. Жизнь развивается шаг за шагом, не ожидая ценностной директивы от бог весть где находящейся цели (один из решительных мотивов Гёте, противоречащих христианству), и деятельность как синоним жизни, воспринятая чисто, всегда имеет непосредственно перед собой требуемое содержание, и знание о следующем шаге (объективно: требование дня) представляет собой как бы ее врожденную форму. Это не что иное, как торжество жизни в качестве силы, в качестве процесса, стоящего над всеми отдельными содержаниями, которые могли бы быть положены ей из других сфер; ибо эти сферы безразличны по отношению к временному порядку жизни, в которой здесь все дело. Если Гёте указывает нам на самое простое, ближайшее, на правильную для данного момента практику, на требование дня без какой-либо характеристики определенных содержаний, то это лишь символ того, что практические ценности возникают в том направлении, в котором течет источник жизни, а не идут ей навстречу из другого направления; это лишь символ мощи и ценности жизненного процесса как такового, который придает всему, называемому нами деятельностью, ее содержанию, свою собственную форму, т. е. форму прогрессирующего, спокойного созидания от одного мгновения к другому. То, что Гёте ограничивает практику, так сказать, минимумом содержаний, поскольку для него деятельность как таковая уже есть подлинная ценность, является результатом того, что деятельность есть для него то, как человек живет, а сама жизнь – решающая ценность жизни
[42].
Однако все это сказано здесь лишь мимоходом. Гётевская оценка деятельности имеет для нашей проблемы преодоления разлада между идеей и эмпирической реальностью иное значение. Однажды он назвал высшим «созерцание различного как идентичного»; с этим он сопоставляет «деяние», активное связывание разделенного в тождество; в том и другом случае явление и жизнь встречаются, тогда как «на всех промежуточных ступенях», т. е. повсюду, где нет ни чистого космически-метафизического созерцания, ни чистой деятельности, они расходятся. Следовательно, деятельность для него реальное средство переходить от одной стороны этого дуализма к другой! И в теоретических занятиях, как показывает ранее приведенная цитата, именно практический момент, продолжающаяся деятельность «связует идею и опыт». Содержания, составляющие идеальный ряд космоса, пребывают как таковые еще изолированными друг подле друга; и только проходящая через них деятельность действительно ведет от одного к другому, устанавливает и в мышлении реальный континуум между полюсами, подобно тому, как движение линии через точки переводит их взаимную замкнутость в непрерывную связь. Подлинная исследовательская работа превращает единичное и тотальность, опыт и идею в два полюса непрерывной линии, и это распространяется также на все нетеоретические области. Даже если бы можно было идеально констатировать содержания внутри постепенно восходящего ряда от действительности к абсолюту, от эмпирии к сверхэмпирическому, этого было бы недостаточно. Лишь действия приводят их в движение, лишь практически непрерывное движение превращает их в действительные опосредствования, приводит эмпирически разделенное в идеальность идеи. Конечно, существует и деятельность другого рода – Гёте мог об этом и не упоминать – антиидеальная, безбожная, рассеянная. Но ее он не назвал бы деятельностью в полном смысле этого слова. Если он столь часто говорит о «чистой» деятельности, то здесь несомненно имеется в виду двойное значение «чистого»: с одной стороны, он имеет в виду нравственно безупречное, лишенное неблагородных побуждений, с другой – нечто полностью без примесей соответствующее этому понятию, подобно тому как мы говорим о «чистом поводе», о «чистом вздоре» как о чем-то, что абсолютно есть не что иное, как повод, как вздор. Под чистой деятельностью имеется в виду такая деятельность, в которой нет ничего кроме влечения и смысла состояния деятельности как такового, т. е. центрального, неотклоняющегося движения специфически человеческой жизни. В удивительном, полностью символизирующем именно эту чистоту деятельности выражении Гёте говорит о движении «монады», составляющем последнюю форму и основу ее жизни, как о «вращении вокруг самой себя». Это же есть одновременно и «чистая» деятельность в нравственном смысле, т. е. такая деятельность, которая возносит единичное, расщепленное эмпирически данного существования до идеи. Тем самым практика выводится из несколько неясного положения, которое она в мировоззренческом отношении занимает даже в этических по своей направленности умах. Когда приходится слышать, что в конечном итоге все сводится к практическому, моральная ценность превосходит все остальные и т. д., то возникает вопрос о ценности содержания этой практики, при этом у нас нет принципа для выбора между многими предлагаемыми содержаниями; эта совершенно общая прерогатива практического не обосновывается определенным положением в общей связи факторов мира. Но все сразу же становится несомненным, если, с одной стороны, для ценности поступков и действий достаточно, что речь идет о «чистой» деятельности, что здесь выражение и достигнутый результат есть действительно не что иное, как глубочайшая подлинная природа человека, сущность которой и есть деятельность; и если, с другой стороны, эта деятельность как таковая есть путь от данного, единичного, к идее, к смыслу бытия. Для всех остальных оценок практика является в конечном итоге лишь случайным средством реализации идеи, и поэтому утверждение этого акта – для нее лишь синтетическое суждение; в понимании же Гёте это – аналитическое суждение, опосредствование между явлением или единичным фактом и идеей есть дефиниция действий и поступков: деятельность – можно было бы сказать, в гётевском понимании – это название того поведения человека, посредством которого он выражает свое космически-метафизическое «промежуточное положение» между разошедшимися мировыми принципами. Как ни мало соответствует характеру гётевского созерцания понятие систематики, нельзя не признать, что смысл и оценка деятельности такого рода получают систематически более обоснованное, более органически включенное в тотальность больших мировых категорий положение, чем в большинстве определений значения практики.
