То же самое следует сказать и о божественной силе. Это понятие применяется к Богу символически. Мы знаем по опыту, что такое сила, поскольку знаем, как она проявляется в физических законах, а также в нашей способности действовать согласно своей воле, несмотря на противодействие воли других. Этот опыт – материал, который мы используем, когда говорим о божественной силе. Мы говорим о Его всемогуществе и обращаемся к Нему, называя его Всемогущим. В буквальном понимании это означало бы, что Бог есть высочайшее существо, которое может делать все, что хочет; тем самым подразумевается, что есть много вещей, которые Он делать не хочет – идея, которая заводит нас в туман абсурдных фантазий. Подлинный смысл всемогущества в том, что Бог – это сила бытия во всем, что есть, бесконечно превосходящая всякую конкретную силу, но в то же время проявляющая себя как ее творческое основание. В религиозном опыте сила Бога дает ощущение того, что бытие поддерживается силой, которую не может победить никакая другая сила, или, в онтологических терминах, – силой, которая бесконечно сопротивляется небытию и извечно его побеждает. Причастность к этой силе и к ее победе ощущается как путь к преодолению угрозы небытия, которое есть судьба всего конечного. В каждой молитве, обращенной ко всемогущему Богу, сила видится в свете божественной силы. Она видится как предельная реальность.
Точно так же и понятие справедливости применяется к Богу в предельном и, следовательно, символическом смысле. Бог символически мыслится как справедливый судья, который судит согласно данному Им закону. Это материал, взятый из нашего опыта. Он тоже должен быть погружен в тайну божественной жизни, в которой его содержание должно быть и сохранено, и преобразовано. Он становится подлинным символом отношения основания бытия к тому, что на нем основано, в особенности к человеку. Божественный закон выше выбора между естественным и словесно выраженным законом. Это структура реальности и всего, что в ней есть, включая структуру человеческого разума. И поскольку это так, он является естественным законом, законом непрекращающегося творения, справедливостью бытия во всем. В то же время это словесно выраженный закон, свободно установленный Богом, который не зависит от любой внешней по отношению к Богу структуры. Поскольку это естественный закон, мы можем понимать его как закон природы и человека и формулировать его дедуктивно. Поскольку это словесно выраженный закон, мы должны принять то, что нам дано эмпирически, и подходить к этому закону индуктивно. И то, и другое укоренено в отношении Бога к справедливости в мире.
Понять любовь, силу и справедливость как подлинные символы божественной жизни – значит понять их предельное единство. Единство не есть тождество. Когда мы говорим о единстве, то предполагаем разделение на части. В символическом применении наших трех понятий к Богу присутствуют также и некоторые символы напряженности.
Первый из них – это напряженность между любовью и силой. Вопрос, который много раз задавался и будет задаваться бесконечно: почему всемогущий Бог, который является одновременно и Богом любви, допускает такие страдания? Либо Ему не хватает любви, либо у Него не хватает силы. Как эмоциональный выброс, этот вопрос легко понять. Как теоретическое положение, он звучит довольно жалко. Если бы Бог создал мир, в котором физическое и моральное зло было невозможно, люди не обладали бы независимостью от Бога, которая предполагается в опыте воссоединяющей любви. Мир стал бы раем спящей невинности, инфантильным раем, но ни любовь, ни сила, ни справедливость не стали бы реальностью. Реализация потенциальных возможностей с неизбежностью включает отчуждение – отчуждение от нашего сущностного бытия, так чтобы мы могли снова обрести его в состоянии зрелости. Глупая мать так печется о благополучии своего ребенка, что держит его в состоянии вынужденной невинности и вынужденного соучастия в ее собственной жизни. Только подобный такой матери Бог мог бы держать людей в тюрьме спящего рая. И, как и у матери, это была бы не любовь, а скрытая враждебность. И это не было бы проявлением силы. Сила Бога не в том, что Он не допускает отчуждения, а в том, что Он преодолевает его; в том, что Он принимает его, говоря символически, на себя, а не остается в мертвом тождестве с самим собой. В этом смысл древнего символа соучастия Бога в человеческом страдании, символа, который в христианстве интерпретировался как Распятие того, кого называли Христом. В этом заключается единство любви и силы в глубине реальности как таковой, силы, включающей не только творческий, но насильственный элемент, который приносит разрушение и страдание. Эти соображения дают богословию ключ к вечной проблеме теодицеи, проблемы соотношения божественной любви и божественной силы, способной преодолеть небытие, а именно смерть, вину и отсутствие смысла. Онтологическое единство любви и силы – вот тот ключ, который, безусловно, не раскрывает тайну бытия, но может заменить некоторые проржавевшие ключи к дверям, ведущим в никуда.
Если напряжение между любовью и силой относится, в основном, к творению, то напряжение между любовью и справедливостью относится, в основном, к спасению. Анализ преобразующей справедливости как выражения творческой любви делает ненужным обычное противопоставление пропорциональной справедливости и дополняющей ее любви. В этом смысле в Боге не может быть конфликта между справедливостью и любовью. Но в другом смысле он возможен – в смысле, очень похожем на тот, в котором противопоставлялись любовь и сила. Любовь разрушает, выполняя неспецифическую для себя работу, действуя против любви. Она делает это согласно справедливости, без которой была бы хаотической капитуляцией силы бытия. В то же время любовь, делая специфическую для себя работу, спасает путем прощения того, кто противится любви. Она делает это согласно парадоксу оправдания, без которого она превратилась бы в юридический механизм. Как могут эти две работы любви составлять одно целое? Они составляют одно целое, потому что любовь не принуждает к спасению. Если бы она это делала, то запятнала бы себя двойной несправедливостью. Это означало бы пренебречь требованием каждого человека, чтобы его считали не вещью, а центрированным, принимающим решения, свободным и ответственным «я». Так как Бог есть любовь и Его любовь составляет одно целое с Его силой, Он не обладает силой заставить кого-либо принять Его спасение. Иначе Он противоречил бы самому себе. А это для Бога невозможно. В то же время такой акт означал бы пренебрежение неспецифической работой любви, а именно разрушением того, что уничтожает любовь. Это нарушило бы безусловный характер любви, а вместе с ним и божественное величие. Любовь должна уничтожать то, что противится любви, но не самого носителя того, что противится любви. Будучи сотворенным, он остается силой бытия или творением любви. Но единство его воли уничтожено, он вовлечен в конфликт с самим собой, именуемый отчаянием, а в мифологических терминах – адом. Данте был прав, называя даже ад творением божественной любви. Ад отчаяния – это неспецифическая работа любви, которую любовь проводит внутри нас, чтобы раскрыть нас для своей специфической работы, оправдания того, кто неправеден. Но даже отчаяние не превращает нас в механизм. Это тест для проверки нашей свободы и личного достоинства, даже в отношении к Богу. Крест Христа – это символ божественной любви, участвующей в разрушении, которое она производит в том, кто действует против любви: это смысл искупления.
