Мы должны читать 89 псалом, помня обо всем этом. Но он говорит еще и о многом другом. Он начинается с хвалебной песни: «Господи! Ты нам прибежище в род и род». Чтобы показать преходящий характер человеческой жизни, поэт прославляет Божественную Вечность. Прежде чем взглянуть вниз, он обращает взоры вверх. Прежде чем рассуждать о ничтожестве человека, он указывает на величие Бога. Только взирая на бесконечное, мы можем осознать свою конечность. Лишь благодаря тому, что способны усматривать вечное, мы можем ясно представлять себе ограниченность отведенного нам времени. Лишь благодаря способности возвыситься над животными мы можем видеть, что подобны им. Печаль, которую вызывает в нас скоротечность нашей жизни, коренится в нашей способности заглядывать за ее пределы. Современные пессимисты не начинают своих сочинений превозношением Вечного Бога. Они думают, что могут прямиком подойти к человеку и говорить о его конечности, ничтожестве и трагизме. Но у них ничего не выходит. За кадром остается – причем они сами этого часто не осознают – тот критерий, на основании которого они оценивают человеческое существование и осуждают его. Это нечто находящееся вне человека. Когда греческие поэты называли людей «смертными», они помнили при этом о бессмертных богах, с которыми соразмеряли человеческую смертность. Мера скоротечности человеческой жизни – вечность Бога; мера ничтожества и трагизма человека – Божественное Совершенство. Вот что имеет в виду псалмопевец, когда называет Бога «нашим прибежищем», единственным постоянством в смене всех эпох и поколений. Вот почему он начинает свою песнь глубочайшей печали с восхваления Господа.
Вечность Бога предстает в мощном образе поэта: «Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века до века Ты – Бог». Даже горы – самое недвижное и неколебимое из всех вещей на земле – рождаются и умирают. Но Бог, Который был до их рождения, будет и после их смерти. От вечности в вечность, т. е. при переходе от одной формы к другой и от одного мира к другому – Он есть. Время Он мерит своей мерой, не нашей. «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел». Его мера – за пределами человеческого разумения. Вечность – не угасание времени; она творческое единство всех времен и временных циклов, всего прошедшего и будущего. Вечность есть вечная жизнь, а не вечная смерть. Псалмопевец взирает на живого Бога.
А потом он бросает взгляд вниз, на человека, и пишет: «Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «Возвратитесь, сыны человеческие!» Участь, которую Бог судил человеку – смертная участь. Бог предает нас во власть природному закону, который должен вернуть прах во прах. Ни одно существо не может избежать этого приговора. Ни одно существо не может обрести Божественную вечность. Когда человек попытался завладеть знанием о всех добрых и злых силах, – это знание он получил. Но в то же самое время его глаза открылись, и он увидел свою реальную ситуацию, которая была скрыта от него в спящей невинности Рая. Он увидел, что не подобен Богу. Дар знания, которое он получил, включает обреченность на разделение полов и участь трудиться и умирать. Он был пробужден и увидел бесконечный разрыв между собой и Богом.
Кратко время между рождением и смертью. Потрясающую картину поэт передает отдельными фрагментами. «Они как стража в ночи», т. е. как одна из трех ночных страж, на которые делилась ночь. «Ты как наводнением уносишь их; они – как сон». Мы пробудились от бесконечного сна; мы бодрствуем треть ночи, это наш выход, ровно столько и не больше; вскоре явится наша смена и мы снова погрузимся в бесконечный сон. Обращаясь от ночи к течению дня и дневной жизни травы, поэт продолжает: «Как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает». Солнце, чьи первые лучи несут траве жизнь, палит ее нещадно в полдень и к вечеру совершенно иссушает ее. Как коротка наша жизнь – и какой долгой кажется. «Дней наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро и мы летим». Немногие достигают такого возраста, который кажется подростку невообразимо большим, зрелому человеку – далеким и как ничто тем, кто его уже достиг: один только миг, отлетающий прочь подобно птице, которую мы не можем ни поймать, ни последовать за ней.
Почему в столь великое смятение приводит поэта краткость нашей жизни? Очевидно, он чувствует, что эта краткость делает невозможным осуществление того, на что мы способны. Хоть и немногие желали бы повторить свою жизнь, мы часто слышим, как люди говорят: «Если бы только я мог начать свою жизнь сначала, обладая всем своим опытом, – я смог бы прожить ее правильно. Она была бы чем-то большим, нежели этот обломок, этот отрывок, эта неудавшаяся попытка, что я называю своей жизнью». Но жизнь не позволяет нам начинать заново. И даже если бы мы смогли начать все снова, и даже если бы наша жизнь оказалась одной из наиболее совершенных, счастливых и удачных – разве не почувствовали бы мы, оглядываясь на нее, то же самое, что чувствовал и псалмопевец? Разве не почувствовали бы мы, что самые ценные вещи в ней – добро, творчество, часы радости – связаны с бесконечным тяжким трудом и сопровождаются разочарованием? Разве не почувствовали бы мы, что казавшееся нам важным – вовсе не таково? А перед лицом смерти разве не стали бы все наши оценки и суждения сомнительными и ненадежными? Таким, безусловно, был душевный настрой того древнего поэта, который написал 89 псалом.
В рассуждениях подобного рода есть опасность: они могут породить в нас некое сентиментальное, поверхностное удовлетворение собственной печалью, сладкое переживание грусти, извращенное стремление к трагическому. В 89 псалме нет и намека на такие чувства. Поэт знал нечто такое, что неведомо большинству наших современных пессимистов, и выражает он свое знание вескими словами: «Ибо мы исчезаем от гнева Твоего, и от ярости Твоей мы в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего». Эти слова указывают на нечто такое, чего в природе мы не находим: вину человека и гнев Бога. Зримым становится иной порядок вещей. Один лишь природный закон «из праха в прах» не объясняет человеческую ситуацию. Тот факт, что человек скован этим законом, выражает собой ответ Бога на попытку человека уподобиться Ему. Мы должны умереть, потому что мы прах, – таков закон природы, которому мы подвластны вместе со всеми существами и вещами: горами, цветами и зверями. Но в то же время мы должны умереть потому, что виновны. Таков моральный закон, которому, в отличие от всех других существ и предметов, мы подчинены. Оба эти закона равно истинны; оба они изложены во всех частях Библии. Если бы мы могли спросить псалмопевца или других авторов Библии о том, как, по их мнению, эти законы согласуются друг с другом, – они бы затруднились с ответом. Они, так же как и мы, чувствовали, что смерть не только естественна, но и противоестественна. Что-то восстает в нас против смерти, где бы она ни являлась нам, что-то бунтует в нас, когда мы видим труп; мы протестуем против смерти детей, молодых людей, мужчин и женщин в расцвете лет. Мы ощущаем стихию трагического и в уходе старых людей с их опытом, мудростью и неповторимой индивидуальностью. Мы восстаем против нашей собственной кончины, против ее предопределенности, неизбежности. Мы не восставали бы против смерти, будь она просто естественным процессом, как не возмущаемся при виде опадающей листвы: мы приемлем это, хотя и с чувством печали. Но человеческую смерть мы так не принимаем, мы восстаем; а коль скоро наш бунт бесполезен – то покоряемся и стихаем. Мы колеблемся между бунтом против смерти и покорным ее принятием, и оба наших состояния свидетельствуют о том, что для нас смерть неестественна.
