При свете этой благодати мы постигаем ее силу в наших отношениях с другими людьми и самими собой, мы испытываем благодать смотреть прямо в глаза другому, чудесную благодать воссоединения жизни с жизнью. Нам дается благодать понимания слов друг друга. Мы понимаем теперь не только буквальный смысл этих слов, но и тот смысл, что стоит за ними, даже если эти слова резки и гневны, ибо даже тогда остается страстное стремление пробиться сквозь стену отделённости. Нам дается благодать быть способными принимать жизнь другого человека, даже если она была враждебна нам и опасна для нас, ибо через благодать мы узнаем, что она принадлежит тому же самому Основанию, которому принадлежим и мы, которое приняло нас. Нам дается благодать, способная преодолеть трагическую отделённость полов, поколений, наций, рас и даже полнейшее отчуждение между человеком и природой. Порой благодать является во всех этих видах разобщенности, чтобы воссоединить нас с теми, кому мы принадлежим, ибо жизнь принадлежит жизни.
И при свете этой благодати мы постигаем ее силу в нашем отношении к самим себе. Мы переживаем минуты, в которые принимаем самих себя, потому что чувствуем, что приняты тем, что больше нас. Если бы только таких минут было больше! Ибо такие минуты заставляют любить нашу жизнь, принимать самих себя – не в нашей добродетели и самодовольстве, но в нашей уверенности в вечном смысле нашей жизни. Мы не можем насильно заставить себя принять самих себя. Мы не можем принудить никого принять самого себя. Но порой случается так, что мы обретаем силы сказать «да» самим себе, что мир входит в нас и делает нас цельными, что ненависть и презрение к себе исчезают, и что наше «я» воссоединяется с самим собой. Тогда мы можем говорить, что нас осенила благодать.
«Грех» и «благодать» – непривычные слова, но за ними стоят знакомые вещи. Мы находим их, как только заглянем в самих себя испытующим взором и ищущим сердцем. Они определяют нашу жизнь. Они умножаются в нас и во всей нашей жизни. Да преизобилует в нас благодать!
20. Рожденный в могиле
Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса. Он, пришед к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать Тело. И взяв Тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился. Была же там Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба. На другой день, который следует за пятницей, собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: «Господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: «После трех дней воскресну». Итак, прикажи охранять гроб до третьего дня, чтоб ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: «Воскрес из мертвых»; и будет последний обман хуже первого. Пилат сказал им: «Имеете стражу пойдите, охраняйте, как знаете». Они пошли, поставили у гроба стражу и приложили к камню печать.
Мф. 27:57–66
Перед судом над военными преступниками в Нюрнберге предстал свидетель, живший какое-то время в могиле на еврейском кладбище в польском городе Вильно. Это было единственное место, где он и многие другие могли жить, скрываясь после того как избежали газовой камеры. Все это время он писал стихи, и одно из его стихотворений было посвящено описанию рождения. В могиле неподалеку молодая женщина произвела на свет сына. Помогал ей при родах восьмидесятилетний могильщик, закутанный в саван. Когда новорожденное дитя издало свой первый крик, старик начал молиться: «Великий Боже, неужели Ты послал нам наконец Мессию? Ибо кто иной, как не сам Мессия может родиться в могиле?» Но через три дня поэт увидел, как ребенок сосет слезы своей матери, потому что у нее не было молока.
Этот рассказ, превосходящий всякое человеческое воображение, обладает не только ни с чем не сравнимой эмоциональной, но и огромной символической силой. Когда я читал его в первый раз, мне еще очевиднее, чем прежде, предстала мысль о том, что наши христианские символы, взятые из евангельских рассказов, утратили большую долю своей силы из-за частого их повторения и поверхностного понимания. Позабыто, что ясли в рассказе о Рождестве символизировали собою совершенную бедность и страдание, покуда не стали местом явления ангелов, местом, на которое указывает звезда. Позабыто и о том, что гробница Иисуса была концом Его жизни и трудов, покуда не стала местом Его окончательного торжества. Мы стали нечувствительными к огромному напряжению, заключенному в словах апостольского Символа веры: «страдал… был распят, умер и погребен… воскрес из мертвых». Слушая его первые слова, мы уже знаем, каким будет его конец: «воскрес»; и для многих людей это не более чем неизбежный «хеппи-энд». Старый еврейский могильщик понимал все это лучше. Безмерное напряжение ожидания Мессии было для него реальностью. Эта реальность проявлялась в огромном контрасте между тем, что он видел вокруг себя, и надеждой, которую он питал.
Уровень напряжения подчеркивается последней частью рассказа. Через три дня дитя не было возвышено в славе; ребенок пил слезы своей матери, ибо ничего больше не было. Вероятно, он умер, и надежду старого еврея еще раз постигло крушение, как бывало уже бессчетное число раз. Никакого утешения из этого рассказа извлечь нельзя, не может тут быть счастливого конца – а как раз это и есть истина о нашей жизни. В книге Карла Барта «Кредо» есть один замечательный пассаж о слове «погребен» в апостольском Символе веры: «Человек погребен – и этим с очевидностью утверждается и запечатлевается (по видимости в его присутствии, фактически уже в его отсутствие), что он не имеет больше настоящего, как не имеет и будущего. Он стал исключительно прошлым. К нему есть доступ только через память и то лишь до тех пор, пока те, кто может и хочет его помнить, сами не будут погребены. И именно таково будущее, к которому спешит всякий смертный: быть погребенным». Эти слова описывают в точности ту же ситуацию, в которой старый благочестивый еврей возносил свою молитву: «Великий Боже, неужели Ты послал нам наконец Мессию?»
Мы часто скрываем серьезность «погребения», о котором говорится в «Кредо» и которое имеет отношение не только ко Христу, но и к нам самим, тем, что воображаем, будто не мы будем погребены, но лишь сравнительно неважная наша часть – физическое тело. Но в «Кредо» под словами о погребении подразумевается не это. Иисус Христос, о котором говорится, что Он страдал, был погребен и был воскрешен, – один и тот же человек. Он был погребен, Он – вся Его личность – исчез с лица земли. То же самое справедливо и по отношению к нам. Мы умрем, мы – наши личности, от которых мы не можем отделить наше тело как случайную часть, – должны быть погребены.
Только если мы отнесемся к выражению «погребен» в евангельских рассказах с полной серьезностью, сможем мы оценить рассказы о Пасхе и слова могильщика: «Кто еще, кроме Мессии, может родиться в могиле?» В его вопросе есть два аспекта. Только Мессия может сотворить рождение из смерти. Это не природное событие. Оно случается не каждый день, а в день Мессии. Это – самая удивительная, самая глубокая и самая парадоксальная тайна существования. Доводы в пользу бессмертия якобы лучшей нашей части не могут вызвать жизнь из могилы. Вечная жизнь наступает только с приходом «новой реальности», века Мессии, который, в соответствии с нашей верой, уже наступил в Иисусе как Христе.
