Но в утверждении, что никто другой, кроме самого Мессии, не может родиться в могиле, есть и другая сторона, которую, быть может, благочестивый еврей осознавал меньше. Христос должен быть погребен, чтобы быть «Христом» – именно Тем, кто победил смерть. Евангельский рассказ, который мы слышали, удостоверяет нам реальность и бесповоротность смерти и погребения Иисуса. Женщины, высшие священники, воины, опечатанный камень – все они призваны свидетельствовать о реальности конца. Нам следует более внимательно прислушаться к этим свидетельствам, к тем, кто рассказывает нам – с ликованием или цинизмом – о том, что Иисус Христос был погребен, что Он навсегда ушел с лица земли, что в нашем мире от Него не осталось никаких ощутимых следов. Нам следует прислушаться и к другим, к тем, кто говорит в сомнении и отчаянии: «Но мы верили, что именно Он должен был спасти Израиль». Нетрудно услышать оба эти голоса сегодня – в мире, где так много мест, подобных еврейскому кладбищу в Вильно. Эти голоса можно услышать даже в нас самих, ибо каждый из нас должен слышать их в самом себе.
А если мы их слышим, что можем ответить им? Давайте выясним это для себя. Ответ Пасхи не является необходимым. На самом деле счастливые концы встречаются лишь в искажающих реальность фильмах. Однако Пасхальный ответ стал возможным именно потому, что Христос был погребен. Новая жизнь не была бы действительно новой жизнью, если бы не происходила из полностью оконченной старой жизни. В противном случае она должна быть погребена снова. Но если новая жизнь вышла из могилы, значит явился Сам Мессия.
21. Уничтожение смерти
А как дети причастны плоти и крови, то и Он также воспринял оные, дабы смертью лишить силы имеющего державу смерти, то есть Диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству. Ибо не Ангелов восприемлет Он, но восприемлет семя Авраамово. Посему Он должен был во всем уподобиться братиям, чтоб быть милостивым и верным Первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа, ибо, как Сам Он претерпел, быв искушён, то может и искушаемым помочь.
Евр. 2:14–18
Тьма, в которую светит свет Рождества, – это прежде всего тьма смерти. Угроза смерти, отбрасывающая свою тень на весь путь нашей жизни, – это мрачный фон ожидания человечеством Пришествия. Смерть – не просто ножницы, обрезающие нить нашей жизни, как это выражено в знаменитом древнем символе; скорее, это одна из тех нитей, что вплетены в узор нашего существования, с самого его начала до самого конца. Неизбежность смерти присутствует в каждый миг нашей жизни как сила, формирующая все наше телесное и душевное бытие. Лицо каждого человека несет следы присутствия смерти в его жизни, следы его страха перед смертью, его мужества, противостоящего смерти, и его смирения перед смертью. Согласно нашему тексту, это ужасающее присутствие смерти ввергает человека в кабалу и рабство на всю жизнь. Пока я пребываю в страхе, я не свободен; я не волен действовать так, как велит ситуация, а обязан действовать так, как предписывают мне картины и фантазии, порождаемые страхом. Ведь страх, прежде всего, есть страх перед неизвестным, и мрак неизвестности наполняется образами, созданными страхом. Это справедливо даже в отношении событий обыденной жизни: незнакомое лицо наводит на младенца страх; неведомая воля родителей и учителей порождает страх в ребенке; страх порождают и все неизвестные последствия любой ситуации или новая задача; страх этот есть ощущение, внушающее тебе, что ты не в состоянии совладать с ситуацией. Все это в полной мере применимо и к смерти – полнейшей неизвестности, тьме, где вообще нет света, где меркнет и исчезает даже воображение, той тьме, где прекращается всякое действие и контроль над ним и в которой все, чем мы были, заканчивается; к идее, неизбежной и невозможной в одно и то же время, к реальному и предельному предмету страха, из которого черпают свою силу все другие страхи, того страха, что овладел даже Христом в Гефсимании.
Но следует спросить: в чем причина этого страха? Не конечны ли мы, не ограничены ли, разве в состоянии мы вообразить или пожелать бесконечное продолжение нашей конечности? Не было бы такое продолжение более страшным, чем смерть? Разве нет в нас чувства завершенности, удовлетворения и усталости по отношению к жизни, подобного чувствам ветхозаветных патриархов? Разве закон – «из праха в прах» – не естественный закон? Но тогда почему он выступает как проклятие в рассказе о Рае? В смерти должно быть нечто более глубокое, таинственное, нежели наша естественная печаль, сопровождающая осознание нашей скоротечности. Павел указывает на это, называя смерть возмездием за грех, а грех – жалом смерти. И наш текст тоже говорит о том, у кого власть смерти, о дьяволе – объединенной власти греха и зла. Смерть хотя и естественна для каждого конечного существа, по-видимому в то же самое время выступает против естества. Сознательно встретить свою смерть лицом к лицу способен только человек; это составляет его величие и достоинство. Именно это позволяет ему взглянуть на свою жизнь в целом, жизнь, имеющую определенные начало и конец. Именно это позволяет человеку спрашивать о смысле своей жизни, задавать вопрос, поднимающий его над своей жизнью и дающий ему ощущение своей вечности. Знание человека о том, что он должен умереть, есть также и его знание о том, что он – выше смерти. Таково человеческое предназначение – быть смертным и бессмертным в одно и то же время. И теперь мы знаем, что это такое – жало смерти, и почему у дьявола власть смерти: мы утратили наше бессмертие. Предельный страх смерти рождается не из-за того, что мы смертны, но из-за того, что мы утратили нашу вечность по ту сторону нашей естественной и неизбежной смертности, из-за того, что мы утратили ее благодаря греховной отделённости от Вечного, из-за того, что мы виновны в этой отделённости.
Быть в рабстве у страха смерти в течение жизни означает пребывать в рабстве у страха смерти, которая есть природное явление и вина одновременно. В страхе смерти сохраняется не только знание нашей конечности, но также и знание о нашей бесконечности, нашей предопределенности к вечности и нашей утрате вечности. Мы рабы страха не потому, что должны умереть, но потому, что заслуживаем смерти!
Следовательно, спасение – не магическое действие, посредством которого мы расстаемся со своей конечностью. Оно, скорее, приговор, возвещающий нам, что мы не заслуживаем смерти, потому что оправданы; приговор, основанный не на делах наших, ибо тогда, без всякого сомнения, мы бы в него не верили. Но этот приговор основан на чем-то, что создала сама Вечность; на чем-то, что мы можем видеть и слышать; на реальности смертного человека, который своей собственной смертью победил того, у кого власть смерти.
Если Рождество и имеет хоть какой-нибудь смысл, то только этот. Слушая пророчества о Пришествии и рассказы о Рождестве, спросите самих себя: изменилось ли ваше отношение к смерти, по-прежнему ли вы находитесь в рабстве у смерти, можете ли вы вынести образ своей собственной смерти? Не обманывайте самих себя относительно серьезности смерти – не смерти вообще, не чьей-либо смерти, но своей собственной – приятными доводами в пользу бессмертия души. Христианская весть более реалистична, чем эти доводы. Она знает, что мы, именно мы (а не какая-нибудь наша часть) должны умереть. И внутри христианства имеется только один «довод» против смерти: прощение грехов и победа над тем, у кого власть смерти. Христианство говорит о пришествии к нам Вечного, которое стало временным, чтобы восстановить нашу вечность. Человек как целое – смертен и бессмертен в одно и то же время; человек как целое – подвластен времени и вечен в одно и то же время; человек как целое осужден и спасен в одно и то же время, ибо Вечное приняло участие во плоти, крови и страхе смерти. Такова весть Рождества.
