СЭР ЩЕПА. Прямо-таки персонаж шекспировской пьесы. Главное, чтобы ничего жидовского в фамилии не было: в партии уже и так столько евреев, что даже московские чиновньики стали качать головами и грозить пальцем в знак предостережения. Тут следовало быть начеку. Следовало скрывать свое истинное «я». Старое «я», которое уже и так исчезло в кровавом хаосе Второй мировой войны. И вот еще что: лучше не иметь еврейской фамилии, когда готовится такой большой процесс по делу врачей-евреев, которые собрались было отравить самого сидящего в Кремле Большого Брата.
На этот раз его выручил офицер в Министерстве внутренних дел.
Лейтенант Такач сидел в задумчивости с ручкой в руке, уставившись на круглое лицо Папаи, то есть еще-не-совсем-Папаи, глядел на его толстые очки в роговой оправе – наверное, самые дешевые и безобразные очки, какие только можно было получить в профсоюзной поликлинике: две топорные черные рамки по обе стороны носа, которые – если не считать лысины и тройного подбородка – полностью определяли его лицо. Лейтенанту, не лишенному чувства юмора, сначала пришло в голову имя ПАПАСЕМ (папские глаза) – старинное слово, возникшее, когда прибывших в Ватикан членов венгерской делегации привели в изумление оправленные в золото очки папы Льва X. Однако готовившийся к роли крестного отца Такач в конце концов решил, что «Папасем» – слишком уж остроумно, и просто отсек от него вторую часть. Хочешь спрятать еврея – перекрась его в католика. Пусть будет ПАПАИ. Такач был исключительно доволен собой. Мастерский ход!
Папаи кивнул. Да, из него выйдет прекрасный Папаи. Он шаркнул ножкой: где прикажете подписать? И рука привычно чиркнула по бумаге, которую ему придвинули.
Шаг за шагом избавляться от самого себя.
Ведь даже и ФРИДМАН не было его настоящей фамилией, она появилась из-за того, что в соответствии с указом императора Иосифа от 1787 года все евреи должны были взять себе немецкие имена, сохранявшие начальную букву их настоящего имени. Само же имя, за исключением буквы «Ф», было утрачено. Двести лет спустя на сцену бодрым шагом выходит ТОВАРИЩ ЩЕПКА, помахав на прощание ЧЕЛОВЕКУ МИРА, а тут подоспел и ПАПАИ. Их все больше.
В шестидесятых годах, пребывая в постоянных поисках какого-нибудь «я», которое впоследствии он так нигде и не нашел, Папаи изобрел четвертое alter ego. Кого-то, с кем он мог наконец идентифицироваться. На сцене появляется УГО КАЦ, этот персонаж и доведет до конца его битвы. Битвы, которые одну за другой проигрывает Папаи. Врагом номер один для УГО КАЦа был, однако, не международный империализм. УГО КАЦ ненавидел музыку. Такая была у него особенность. Его визитная карточка. Музыка его раздражала. Музыка. Дурацкий звон в ушах. Музыка. Единственное, что способно было доставить счастье супруге Папаи, матери его четверых детей. Моцарт, Бах. Это все хлам, который давно пора выбросить, вся эта пудра рококо и холодная математика. Музыконенавистничество и было той последней темной норой, в которую – прежде чем тьма успевала поглотить вообще все – заползал, собрав все силы, Уго Кац.
Но вернемся к ухаживаниям. На протяжении долгих месяцев Папаи подавлял в себе природный инстинкт, принуждавший его переспать с любой готовой на это девицей (а готовы тогда были многие, после войны резко выросла охота размножаться), но потом осознал, что даже этот связанный с воздержанием обряд вуду ему не поможет, ибо с прелестных губ его будущей невесты так и не слетело никакого ответа. И тут готовый на все кавалер снова переходит в наступление.
Во втором письме он перечисляет свои экзистенциальные решения, которые обычно считаются предпосылками для хорошего брака. Сначала автор письма доказывает, что из него выйдет солидный человек, ведь он наконец записался на химический факультет Иерусалимского университета (хотя вместе с тем он чистосердечно признается, что его знаний далеко не достаточно, чтобы справиться с требованиями избранной профессии), и приличная работа у него тоже есть – ну да, так называемая «приличная работа», но то, что он взялся за столь презренный и низкооплачиваемый труд, уже свидетельствует о присущей ему большой смелости. Он обещает – несмотря на то, что ему трудно противостоять соблазну стать профессиональным революционером, – что откажется от всякой партийной работы, притом что в партии он светоч, восходящая звезда, человек незаменимый абсолютно. И да, он нашел место, где они смогут вместе поселиться, – в студенческом общежитии, хотя тут же на одном дыхании признается, что для медовой недели (на месяц рассчитывать не приходилось) это место не совсем подходит, скорее даже совсем не годится. Любой вроде бы покоящийся на твердой почве план в следующее же мгновение подрывала беспощадная реальность. Но это и есть Молодость. Бежать против ветра. Дать волю фантазии. Это и есть Судьба. Важна идея, вовсе не обязательно, чтобы она была реальной. Чем она нереальнее, тем больше смысла ее реализовать. К тому же у него была еще одна блестящая мысль. Заяц из цилиндра. Бег наперегонки со временем. Как сделать нереальное реальным? Давай поженимся в Хануку! Ханука существует, она есть в календаре. Ханука и свадьба подходят друг к другу, как разгадка к загадке. Предложение, от которого трудно отказаться, да? – а почему трудно? Потому что «не знаю, когда представится ближайший подобный случай». Неопровержимый довод, не правда ли? Мечты, построенные на зыбучем песке. Но – чудо из чудес! Брурия готова: она слепо бросается в этот омут.
21st of February, Jerusalem, 1946
Bruria my Darling.
So I have started both things: the laboratory and the job in the morning. I can’t tell which of them is the worst. In the lab I am sometimes wondering how can somebody with so little knowledge, as I have got, start chemistry. It is like an adventure. Still I will have to complete all my deficiencies, if you will be here, the study will go easier. I am taking off the rust from my brains, so my heart can send some fresh blood into it.
The job is not so bad only I have to sleep somewhere in town otherwise I won’t be able to be there in time. There are about 14–16 machines to be washed. When the night is dry the job is easy, but when wetness covers the machines, I am having a hell of a time. Not only it takes double time, but it is never nice enough for the customers who don’t spare their voices and vocabulary to tell me what they think.
The party takes the heaviest toll. There is no excuse for me. We are approaching the X Congress. I shall try NOT to be a delegate so I can quietly study at least during those three days without being chased from one «extraordinarily important session» to some other action where I am «indispensable». Slowly I am convincing the Secretary about me being a student also for studies and not only for political activities in the University.
I was looking for a room in the neighbourhood of my working place but I couldn’t find anything good for us. Still I hope that in the worst case we can stay in the students home. I demanded permission for this from the Students organization and in principle there is no opposition. The trouble is that there is not much privacy in such students homes and I don’t see why should I share those very few moments I can have with you with two dozen strangers.
