– Остаться тут? В стране, где даже кофе приличный сварить не могут? Нет, нет, никогда!
[35]
И тут же последовал подробный и основательный урок, преподать который этому пожилому господину он считал своим долгом: нет, этого допотопного, неизвестно откуда взявшегося персонажа в охотничьей шляпе никак нельзя было отпустить восвояси, обменявшись парой тактичных слов, – его нужно раз и навсегда поставить на место. И Папаи произнес короткую, но эффектную речь о нещадной эксплуатации английского рабочего класса, о скором падении Британской империи и упадке капитализма, о проходящих на английской территории учениях западногерманской армии, которые угрожают порядку в Европе, об атомной бомбе и европейском общем рынке, о Соединенных Штатах Америки и о военно-промышленном комплексе. Папаи знал, как расправляться с такими типами, как держать их подальше, – по крайней мере, он был убежден, что знает, и на этот раз его метод, похоже, сработал, потому что усатый человечек, приподняв свою шляпу с перышком, удалился чуть ли не бегом, а когда он исчез в переулке, Папаи, все еще глядя ему вслед, пробормотал себе под нос:
– Я знаю, кто тебя прислал.
Он снова схватил сына за руку, и они зашагали по Финчли-роуд в сторону аптеки, где он хотел купить лекарства жене и сыну, с которым за пару дней до этого произошел мелкий несчастный случай. И в этот момент запел, так уж вышло. Но еще до того, как это произошло, он кое-что сказал.
– Такие типы никогда случайно на улице не появляются, – заявил он с серьезным выражением лица, многозначительно глядя на сына. – Запомни это и никогда не забывай: этот безвредный на вид старикашка был не кто иной, как agent provocateur.
Он разговаривал с сыном как с равным, его вообще не интересовало, понимает ли тот, что он говорит. Когда они оставались один на один, он внезапно менял тон – как будто сын был не сыном, а его собственным alter ego; он не выбирал слов, говорил свободно, откровенно, открывал душу, признавался во всех своих грехах, во всем мелком, некрасивом, стыдном – впрочем, о моментах геройских, прекрасных и пылких он тоже рассказывал; его не интересовало, понимает ли сын хоть что-нибудь из всего этого, он обращался с ним как с главным наследником, которому, когда придет время, нужно будет знать, куда закопали семейные ценности: сколько сделать шагов от орехового дерева и в каком направлении. В кругу семьи, когда присутствовали и остальные, Папаи возвращался в норму, если можно назвать нормальной эту комичную, зловещую, игривую, нервную, фонтанирующую каламбурами, громогласную или молчаливую фигуру, способную внезапно прийти в исступление или поддаться глубокому страху; этот человек не имел никакого настоящего влияния на своих детей – всем в доме заправляла его жена: она вела хозяйство, договаривалась с владельцем квартиры, беседовала с молочником, поддерживала отношения с соседями, налаживала электричество, красила комнаты, покупала мебель, готовила завтрак, решала, как потратить каждую заработанную Папаи копейку. Папаи, несмотря на свои выдающиеся умственные способности и шутливый стиль – ведь он молниеносно все понимал, видел насквозь все проблемы, говорил на многих языках и в любой момент был готов к смелому, остроумному выпаду, – несмотря на все это, дома присутствовал главным образом своим отсутствием. Он был еще одним ребенком, самым большим, который иной раз развлекал остальных, иной раз терроризировал, а то становился начальником, которому слова поперек не скажи; его грузная фигура занимала довольно большое пространство в квартире, но это большое пространство в основном пустовало. Он умел осадить детей словом, обидеть их язвительным замечанием, как будто они ему соперники, мог дать затрещину, когда хотел их приструнить, но угрызений совести по этому поводу не испытывал. Его самого мать воспитывала пощечинами, а подчас и крепким пинком под зад или методичным битьем зонтиком по голове – так уж понимала свою задачу его овдовевшая мать, обожавшая единственного сына до самозабвения и вусмерть его избаловавшая, Маргит, которую так легко было разгневать и которая замерзла в ужасающих муках в Аушвице, оказавшись предметом врачебного эксперимента, когда, желая изучить воздействие, производимое на женское тело сильным холодом, один, так сказать, исследователь выгнал на территорию за пределами лагеря – при температуре гораздо ниже нуля – тридцать-сорок раздетых догола новоприбывших узниц. Папаи вырос без отца и сам по-настоящему так никогда и не научился им быть.
– Словом, эта черная девушка в той темной комнате… – рассказывал он, пока его сын строил глазки деревянному Пиноккио: на голове синий суконный колпак с латунным колокольчиком на конце, соломенного цвета волосы – как бы он хотел получить на день рождения эту куклу-марионетку! – …она была из Нубии – знаешь, где Нубия? Под Египтом, но они говорят «над Египтом», там все наоборот, все вверх ногами, там живут самые черные люди на земле, они такие черные, что ночью их не видно. Кстати, а я не рассказывал, – вдруг прервал он самого себя, он любил неожиданные отступления, – не рассказывал о прекрасной юной бедуинке, которая стояла в пустыне рядом с воинским эшелоном? Поезд простоял там уже несколько часов, нам стало скучно, и пока другие бедуины орали и попрошайничали, мы поспорили, девушка это или юноша. У нее были длинные черные волосы, слипшиеся от грязи, и кто-то бросил ей монетку, чтобы она приподняла свой драный балахон и показала, что там под ним, а спор тем временем шел по-крупному, ставки были уже солидные, и когда она увидела летящую к ней монету, а эшелон тем временем уже тронулся, она начала медленно приподнимать свои длинные, до пят, обноски, и вот нá тебе – прекрасная девушка оказалась юношей, знатный у него был инструмент. Ну так вот, возвращаясь к нубийской шлюхе: должен сказать, внутри там сильно воняло – этот кисловатый запах египетских борделей, ни с чем его не перепутаешь, никакие курильницы его забить не могут, поначалу совсем неприятный, но зато потом такой манящий и возбуждающий; а когда она вытянулась на кровати – ну чистая пантера, – оказалось, что у нее сбриты все волосы, тело совершенно голое – понимаешь, как бильярдный шар, нигде ни волоска, только черная как уголь, отливающая маслянистым блеском кожа, понимаешь, что я говорю?
В этот момент их прервал венгерский дяденька с усами как у Кларка Гейбла, и последовало короткое интермеццо, с которым Папаи справился быстро и эффективно.
– На чем я остановился? Я не рассказывал про одного солдата в учебном лагере, который любил пить пиво из чужих бутылок? Стоило ему увидеть, что кто-то оставил открытое пиво, как он тут же спрашивал: «Можно?» – но не дожидался ответа, а сразу изрядно отпивал из бутылки, пока однажды другой солдат, которому надоела эта наглость, не приготовил для него специальную бутылку: сначала он выпил до последней капли все, что в ней было, потом нассал в нее и уселся на холме рисовать карту, потому что у нас было картографическое подразделение. И вот он сидит, с головой погрузившись в рисование, а рядом стоит початая бутылка пива; тут появляется этот наглый тип, этот жмот, уже издалека замечает добычу – наполовину выпитую бутылку пива на траве – и, добравшись до нее, сразу спрашивает:
